Считалось наше детство беззаботным,
Хоть и была весьма голодной жизнь,
А родители всё время были на работе.
Они «успешно» строили социализм.
Детство не знает альтернативы, оно – как данность. Детство – это такая
пора, которая не забывается, не выветривается из памяти никогда. В моей памяти отчетливо сохранились отдельные
фрагменты, начиная примерно с 3,5 лет. С этих маленьких эпизодов, своего рода
пазлов, и начну повествование о своем
детстве.
Родился я 28 января 1944 года в селе Розальевка, Котовского р-на, Одесской области(широта: 47°40'60'' с.ш., долгота: 29°37'60'' в.д., высота над уровнем моря 199 м). Это моя малая Родина. Здесь я
учился с первого по четвертый классы. Здесь родились и мои предки: папа
и мама, их родители, и их родители… Здесь прошло мое детство, сюда я приезжал в
гости к родителям, когда уже жил самостоятельно. Здесь всю жизнь прожил, умер и похоронен мой папа (10.11.1914 – 21.12.1977). Здесь до 2005 года проживала мама (родилась 01.01.1923), и только в 83-летнем
возрасте, когда ухудшилось здоровье, она согласилась переехать в соседнюю
деревню Новосёловка к дочке, т.е. моей старшей сестре Клаве. Умерла мама 02.02.2014 г. и похоронена на кладбище в с. Розальевка, рядом со своим мужем/моим папой.
Что известно о селе Розальевка? Согласно «Список населенных мест Херсонской губернии» (изд.1896 г.) в деревне Розальевка (Думово) было 92 двора, с числом жителей 475 (241 муж. и 234 жен.). Согласно аналогичного «Списка...», изданного в 1917 году, по данным всероссийской сел.-хоз. переписи 1916 года в д. Розальевка было 138 наличных хозяйств с числом жителей 611 (277 муж. и 334 жен.).
Розальевка в конце 40-х – начале 50-х годов – заурядное по украинским
меркам село в составе Котовского района Одесской области, с числом дворов порядка 300. Расположено село на
покатом склоне южной ориентации и вытянулось в западно-восточном направлении километра
на полтора. Две-три параллельные дороги, одна центральная. Грунтовая дорога (мы
называли «шлях») до райцентра. Какого-либо постоянного транспортного сообщения
с Котовском не было («проходящий» транзитный автобус один раз в 2-3 дня появился только в 1967 году). В пору моего
детства Розальевка – без радиофикации (проведено летом 1952 года), без электричества
(проведено в 1959 году, что стало возможным после строительства Дубоссарской
ГЭС), и даже без центрального водопровода (сделан вдоль нашей улицы, в т.ч.
поставлен водозаборный кран у нашего дома в 1956 году).
Розальевка расположена в 12 км от города Котовск – это
районный центр. Там я прожил три года: с 1958 по 1961 гг., жил на квартире у чужих
людей, учился в 8-10 классах. Поэтому считаю себя в какой-то мере
котовчанином. Число жителей в ту пору в городе было порядка 40 тысяч. Город находится
в 220 км к северу от Одессы, это узловая железнодорожная станция, через которую следуют
поезда из Одессы в северном направлении – в Киев, Львов, Москву, Ленинград и
т.д.
Город Котовск как населенный пункт впервые упоминается в
истории с 1779 года как село Бирзула (тюрк. – «черный лес»). В мае 1935 года село Бирзула
было переименовано в Котовск, в честь известного военачальника времен
Гражданской войны Григория Ивановича Котовского. 10 июня 1938
года Котовск получил статус города в составе Одесской области.
Северная часть Одесской области, в том числе моя малая
Родина, расположены на отрогах Подольской возвышенности (высота до 268 м над
уровнем моря). Вследствие этого рельеф имеет холмистый характер: местность в Розальевке и ее окрестностях
изрезана глубокими балками и оврагами. Глубина вреза долин местами достигает
120 м. В отличие от, в общем-то, безлесой Одесской области, в Котовском районе
встречаются небольшие лесные массивы (дубравы): дуб, бук, ясень, липа.
Я не случайно подчеркнул рельеф и природу местности. За этой
«сухой» характеристикой для меня кроется масса детских впечатлений. До 13-летнего возраста я прожил здесь; большую часть светлого
времени суток, особенно летом, постоянно проводил на природе: пас домашних
овечек, корову; по вечерам большой ватагой разновозрастных, от 4-х до
15-летних, мальчишек и девочек мы до кромешной темноты играли в разные забавы.
Но, повторяю, практически весь божий день летом проводил с домашними животными
на склонах, оврагах и долинах близкой и не очень околицы. Не сомневаюсь, что
именно тогда у меня пробудился интерес к живой природе, сохранившийся до сих
пор.
А теперь перехожу к самым первым воспоминаниям детства.
* В длинной, ниже колен, рубашке, без трусов и штанишек,
босый, иду с сестричкой Клавой «воровать» груши у соседа напротив нашей хаты. У
огорода соседа со стороны дороги вместо забора – вал из давно перепревшего
навоза, полусгнившей соломы, веток и прочего бытового деревенского мусора.
Сразу за забором – высокое дерево с желтыми грушами. Вал, примерно полуметровой
высоты и ширины, для меня непреодолим, но 5-летняя сестричка легко перелазит в
огород и перебрасывает мне поднятые с земли груши. Я их сразу же уплетаю за обе
щёки. И тут, прихрамывая, появляется сосед – старенький дедушка, Арсением его
звали. Зачем, говорит он, вы собираете падалицу с земли? Груши же порченые. Подходит
к дереву, снимает самые спелые, насыпает полный подол груш мне и Клаве, и мы
идет домой.
Очевидно, это было в конце лета – начале осени 1947 года,
так как следующий сохранившийся в памяти эпизод однозначно произошел в середине
сентября того же года.
* Наша семья переезжает в приобретенный родителями другой
дом, попросторнее и поновее прежнего. Расположен
он на другой стороне села, ближе к центру. Отец ведет под уздцы две лошади,
запряженные в доверху нагруженную домашним скарбом подводу. Мама идет метров 15-20 сзади: в одной руке у неё лампа-керосинка
и ещё какой-то сверток, другой рукой держит за руку меня; Клава идет рядом.
«Фонарик» памяти зафиксировал момент, когда из подводы свалилась лавка. Отец не
заметил падения, поэтому мама кричит ему об этом.
Только заехали во двор своего нового дома, от соседей
послышалось: «Клава, иди к нам играть!» (в подлиннике, по-украински, «гратися»).
По привычке, за сестричкой увязался и я. Оказалось, по соседству с нами живет
девочка тоже по имени Клава, лет на 7-8 старше моей сестры, а её братик, звали
его Толя, – мой ровесник. Толя (Анатолий Николаевич) Бульгак с этой встречи стал
моим близким другом на долгие годы. Мы вместе учились в школе с 1-го по 10-й
классы; жили в Котовске вместе на одной квартире во время учебы в 9-10-м
классах; всё свое свободное время с малолетства и до окончания школы проводили
вдвоем; вместе обучались ездить на велосипеде; вместе ходили за 5 км от села на
колхозную бахчу воровать арбузы, тайком от родителей ходили на отдаленный
скотомогильник, чтобы издали посмотреть на волков, и еще много чего другого
было у нас. Отец Толи – Николай Андреевич Бульгак – был трактористом, работал на легендарном в послевоенное время гусеничном ДТ-54 выпуска Сталинградского тракторного завода. Тракторов в колхозе было совсем мало, а работы – невпроворот. Поэтому Толин папа с раннего утра до позднего вечера был занят на пахоте, культивации, бороновании, посеве и уборке. Да, не удивляйтесь: первые зерноуборочные комбайны не были самоходными, их тащил трактор... Мы с Толей иногда шли в поле, где работал на пахоте его отец, и дядя Коля позволял нам «порулить» трактором. Мы, мальчишки, с трудом выжимали муфту сцепления, да и рычаги управления трактором были тяжелые. Но зато сколько радости и восторга! Еще бы – лично пропахать свою борозду!
Годом позже, чем я – в 1962 году – Толя поступил в Одесский
технологический институт пищевой промышленности. Я к тому времени был уже
на 2-м курсе гидрометеорологического института. Мы довольно часто встречались с
ним и в то «одесское» время, ходили друг к другу в гости в общежитие; осенью 1967
года он женился на своей однокурснице, я был на их свадьбе. После окончания
института они были направлены по распределению на работу в Казахстан, вскоре у
них родились две девочки-двойняшки. К сожалению, с тех пор мы ни разу не
виделись – так уж получилось, что на свою малую Родину во время отпусков мы
приезжали в разное время.
* Ещё один запомнившийся «пазл» памяти из малолетства. Однажды
осенним вечером отец сказал мне: завтра государственный праздник, пойдем в
сельсовет, вывесим парадный флаг. Очевидно, это было 6 ноября 1947 года,
накануне большого по меркам того времени праздника – 30-летия Великой
Октябрьской социалистической революции, т.к. в 1948 году отец уже не был
председателем сельсовета, а другие государственные праздники в то время не
отмечались. Значит, тогда мне было 3 года и 9 месяцев.
* Мне 4 года и 4,5 месяца – родилась вторая сестричка,
Галина (17 мая 1948 г.). Мама рожала дома. Под утро, только-только начало
светать, я с Клавой проснулись от громких маминых стонов и возни в хате.
Бабушка отвела нас в другую комнату, велев сидеть тихонько, и никуда «не рыпаться». В доме хозяйничали две чужие
женщины, на кухне топили печку, в двух больших чугунных казанах грели воду. На
фоне громких стонов мамы вдруг послышался детский плач. Бабушка зашла к нам и
сказала, что у нас появилась сестричка…
* Память цепко и ясно держит ещё один эпизод детства: мама
взяла меня с собой в церковь, там проходило венчание молодоженов. Церковь полна
людьми, мама берет меня на руки, чтобы я лучше видел происходящее. Красочная и интересная сама
по себе процедура венчания врезалась в память на всю жизнь. Зимой 1968 года, будучи проездом в Ленинграде,
пошел в кинотеатр на премьеру фильма «Анна Каренина». В этом фильме впервые была
подробно показана сцена венчания. На меня нахлынули такие чувства, такие
воспоминания, что я, 24-летний парень, в буквальном смысле не смог сдержать
эмоций. Две студентки, мои однокурсницы, с которыми я пошел в кино, заметили
мою «сентиментальность» и озабоченно спросили, что стряслось со мной…
Еще с тех давних пор запомнилось, что если в селе кто-то
умирал, то на похороны из церкви всегда приносили большой крест и хоругви.
Однако летом 1949 года, повинуясь общей тенденции, церковь в Розальевке ликвидировали. Все жители накануне и
в тот день были возбуждены, а старики «кучковались» (сейчас говорят
«тусовались») и открыто негодовали. Бабушка ворчала и накануне, и в тот день, и
долго еще после. Вместе с другими соседними мальчишками я пошел смотреть на
необычное зрелище. У церкви собрались почти все жители села, нас, пацанов,
взрослые прогнали. Мне бабушка так прямо и сказала: ступай домой, нечего
смотреть на эту нехристь, бог его накажет… Под нехристью имелся в виду тот
мужчина, что вылез на крышу, а затем взобрался на купол церкви и топором срубил
крест. Он был не из Розальевки, откуда-то из другой деревни его привезли для
этого супостатского дела. Все наши местные отказались снимать крест с купола и
демонтировать внутреннее церковное обустройство. Позже, лет через 5-6, по селу
прошел слух, что, дескать, Бог наказал того антихриста, его разбил паралич…
Но что меня, малого несмышленыша, еще даже не ходившего в
школу, смутило? Когда разрушали дело Божие, протестовали и открыто
возмущались только старики. А взрослые дяди и тети, т.е. люди среднего
поколения, и более старшая по сравнению с нами, желторотиками, 17—19-летняя
молодежь, были равнодушны и хладнокровны… Мой с малых лет пытливый ум и взор
уже тогда заприметил, что старики действительно верили в Бога. К примеру, моя бабушка без
молитвы не вставала и не ложилась, и за стол не садилась. А если небо заволокут
тучи и начинается гроза, то бабушка сразу же начинает креститься и благодарить
Бога за благодать. А вот для людей среднего поколения, в том числе и для моих родителей, вера в Бога состояла в том, чтобы посещать церковь по воскресным да
религиозным праздничным дням – на Рождество, на Пасху, на Спаса…
* Летом 1948 года в колхозе заработали ясли-садик. Мама отводит
утром меня с сестричкой туда, а сама идет в контору узнать, какая полевая
работа её звену предстоит сегодня. Минут через 5-10 садиковских «радостей»
Клава берет меня за руку и мы огородами, по задворкам, убегаем. И дома
появляемся раньше мамы… На следующий день повторяется то же самое. После 4-5 таких
попыток родители смиряются с тем, что их 6-летняя дочка и 4,5-летний сын
колхозное детское заведение посещать не будут.
* В тот же год детям в массовом и принудительном порядке
начали делать прививки против оспы, скарлатины, кори, дифтерита, туберкулеза и
пр. О, эта экзекуция, проводимая сельским фельдшером Цобенко, запомнилась на
всю жизнь. Особенно болезненными были уколы под лопатку против болезни босых
ног – столбняка.
Лето 1951 года. Осенью сестричка Клава пойдет уже в третий класс, я – в первый, а сестричке Галине всего лишь 3 годика.
* В деталях запомнилась первая новогодняя ёлка. Было это в
канун 1950 года. Клава в первом классе, мне через месяц исполнится 6 лет. В
школе – первый после войны новогодний утренник. Я, по привычке, хотел
пристроиться к сестричке, да вот незадача – у меня нет подходящей (вернее,
никакой) зимней обуви. Слезы, громкий плач… И тогда мама обувает меня в свои
парадно-выходные хромовые сапоги, берёт на руки и несет в школу – сам бы я в
маминых сапогах 38-го размера по раскисшей из-за оттепели грунтовой дороге вряд
ли осилил бы 2-3 метра. На утреннике я был не просто зрителем, но и участником
хоровода вокруг ёлки. В общем, кот в сапогах… От такой «картины маслом» зрители
в зале дружно расхохотались, но это никак меня не смутило – смех был
доброжелательный, одобряющий, поддерживающий.
В нескольких словах расскажу о новогодних ёлках в начале
50-х годов, когда я учился в 1-3-м классах.
На юге хвойные деревья не растут, в канун нового года ёлки в
ограниченном количестве завозили с северо-западных районов Украины. Так что по
разнарядке районо на всю деревню привозили всего одну ёлку, которую
устанавливали в школе.
Практически все ёлочные игрушки были самодельными и делались
школьниками накануне: длинные бумажные гирлянды (делали мы их из розовых и
голубых промокашек, которыми комплектовались в ту пору школьные тетради),
вырезанные из бумаги снежинки. На верхушку ёлки устанавливалась пятиконечная
звезда – дань советскому времени. Утренник начинался с традиционного хоровода
маленьких детишек вокруг ёлки, затем следовал небольшой концерт школьников: 2-3
стишка, 3-4 песни дуэтом или трио, да 2-3 народных танца. Гостинцы весьма
скромные: перевязанный тесёмочкой бумажный кулек, в котором несколько грецких
орехов, маленькая пачка печенья, грамм 50-70 конфет барбарисок, по 1-2 сушеных
груши. Никаких шоколадок, и тем более, мандаринов, и в помине не было. Но в то
голодное время этот новогодний кулек был настоящим лакомством! Чуть позже, в первой
половине 50-х, на ёлку в качестве украшения стали вешать самые престижные в то
время шоколадные конфеты «Ласточка» и «Мишка». После окончания утренника детям
разрешали снять с ёлки по 1-2 конфетке… После чего ёлку разбирали: игрушки
снимали, от ствола срезали отдельные ветки, и учителя уносили их к себе домой.
Дома Новый год никогда не встречали и никак не отмечали. В
то время главными праздниками были Рождество и Пасха. Так что не верьте
нынешней брехне, что в сталинские и хрущевские богоборческие времена их
празднование запрещалось. Несмотря на гонения на священнослужителей и
воинствующий атеизм, в нашей местности всегда отмечали Рождество и Пасху, хотя
официально это не поощрялось. Когда в доме было праздничное рождественское или
пасхальное застолье, никто ставни не закрывал и окна одеялами не занавешивал. Сколько
себя помню, в нашем доме на видном месте висела икона с изображением Божией
Матери. И никаких опасностей с этим никто не связывал. Разумеется, эти
религиозные праздники были чисто семейными, и дети очень ждали их. Специально к
Рождеству у нас дома резали кабанчика, делали кровяные и мясные колбасы, жарили
много мяса и, залив его смальцем, в глиняных кувшинах хранили в погребе. Там же
хранилось и просоленное сало. Использовали экономно, поэтому запасов хватало до
лета. С утра 6 января в доме предпраздничная суета: пекутся калачи,
бублики-баранки, варятся холодец, кутья, вареники с капустой, кисель и узвар – компот
из сухофруктов. Клава помогает маме хозяйничать-куховарить у плиты, а моя
задача – отобрать (перебрать) пшеницу для кутьи. Работа хлопотливая: на столе
стоит большая миска с пшеницей, я беру оттуда зерна небольшими порциями-жменьками,
рассыпаю по столу и указательным пальцем вывожу на край стола дробленные и
мелкие зернышки, семена сорняков и прочие примеси, оставляя только крупные
зерна. Этот процесс занимает 2,5-3 часа, но никакой усталости или отлынивания –
ведь впереди праздничное изобилие вкуснятины! Родители всегда напоминали нам,
малышам, что готовясь к празднику, ничего нельзя делать спустя рукава или в
плохом настроении, нельзя ссориться, ругаться.
Вечером, как только зажжется на небе первая звезда, вся
семья садилась за праздничный стол. После трапезы мама собирает немного снеди
(два калача и тарелку кутьи), завязывает это в платочек, и я отправляюсь носить
вечерю крестным – три посещения за вечер. Придя к крестным, говорю: «Добрый
вечер! Святый вечер! Мама и папа просили принять нашу вечерю!» Крестные сажают
крестника за свой праздничный стол, угощают своими яствами (не обходится и без
спиртного – стакана вина или стопочки самогонки), меняют принесенные калачи на
свои. В придачу дают крестному гостинцы, иногда даже небольшие деньги. А на
следующий день, с утра, я отправляюсь колядовать у родственников и соседей. В
награду – бублик домашней выпечки, 2-3 грецких ореха, а то 5-ти или 10-ти
копеечная монета. Вот так праздновали Рождество в наших краях в то далекое
время. Многие уже забыли о тех временах, а молодое поколение этого просто не
знает. Можно побрюзжать, что всё это мелочи, но из таких «мелочей» состоит вся
наша жизнь.
Не менее ожидаемым и значимым праздником в детстве была
Пасха. Накануне весь дом мама убирала до сверкающей
чистоты, а на кухне обязательно делала побелку и клеила новые шпалеры (обои).
За 1-2 дня до праздника пекли куличи (у нас, на Украине, куличи называют пасхой), красили и расписывали яйца
(крашенки и писанки), готовили
творожную запеканку. По традиции, пасху пекли в большом
количестве, чтобы хватило на всю Пасхальную неделю до Проводов (так в нашей
местности до сих пор именуют Радоницу), да и для угощения всех приходящих в дом
гостей. Помню,
что тесто для пасхи мама буквально выхаживала, лелеяла, оберегала от
сквозняков, укутывала. В само тесто клала много яиц, сливочного масла и сахара,
добавляла ваниль, поэтому готовая пасха была очень сдобная и долго не черствела.
Обычно тесто готовилось в ночь с четверга на пятницу, а в пятницу днем пекли в
печи. Для выпечки использовали специальные высокие формы – жестяные пасочницы,
в которых тесто хорошо поднималось. Верх пасхи украшали взбитым белком яйца с
сахаром. Моей задачей в предпраздничной суете было принести из леса достаточное
количество сухих и толстых веток для протопки печи, а также заготовить кору
дикой яблони для покраски яиц.
Уже будучи школьниками, в 3-4 классах, мы – ватага 6-8
мальчишек, в субботу вечером отправлялись за 6 км в село Федоровка, где была
церковь, и несли туда пасхи и крашеные яйца для освящения. Упоминаю об этом
потому, что эти походы в церковь на Пасху воздействовали на нас, мальчишек,
очень благоговейно. Нас словно подменяли: по дороге туда и обратно мы не
шалили, не сквернословили, не курили (чего греха таить, в 7-10-летнем возрасте
многие из нас тайком от взрослых во всю уже баловались этим). Да и в самом
Божьем Храме вели себя очень пристойно, терпеливо ожидали окончания Литургии (а
это около 4 часов утра), начала крестного хода вокруг храма и освящения принесенных
пасхи и яиц. Дома освященные пасхи и
яйца обычно ставили в центре праздничного стола. В этот день по всему селу со
всех сторон раздается «Христос Воскресе!» и в ответ – «Воистину Воскресе!».
Заметьте, речь идет о середине 50-х годов – самый разгар
очередной, теперь уже хрущевской богоборческой волны. И тут такой казус:
школьники, отличники учебы, к тому же пионеры – о, ужас! – гурьбой посещают церковь…
Не удивительно, что
в понедельник утром классный руководитель Владимир Герасимович Щербина поименно
перечисляет всех нас и велит на следующий день в школу без родителей не
приходить. Мы – в недоумении: кто наябедничал-насексотил? А ларчик просто
открывался: осведомителем была мамаша нашего классного руководителя – пожилая
набожная женщина, регулярно (а не только по большим праздникам) посещающая эту
отдаленную церковь. Оказалось, именно она, по просьбе сына-учителя, берет «на
карандаш» всех побывавших в церкви розальевских школьников. До сих пор, хотя прошло уже почти 60 лет, не
могу понять мотивы и логику её действий. Ведь была она не
какой-либо простой околоцерковной бабушкой, а глубоко верующей, знала молитвы,
писания, практически еженедельно ходила на богослужения в находящуюся в 6 км в
другом селе церковь...
Интересное, между прочим, продолжение случилось у
описываемой истории, спустя 3 недели после Пасхи, на первомайском празднике.
Директриса школы милейшая Любовь Андреевна (кстати, супруга нашего классного
руководителя и невестка упомянутой выше осведомительницы-сексотки) произнесла торжественную
пламенно-патриотическую речь, после которой один 16-летний
семиклассник-переросток наивно-невинно спросил её: «Вы учите нас быть честными,
правдивыми, откровенными. А разве это не относится к вашей мамаше? Или она у вас
в церкви – верующая, а дома – идейная, партийная?» После такого риторического
вопроса нашего рубаху-парня Гришу исключили из школы… на 2 недели. Да-да, не
удивляйтесь – в ту пору была такая мера наказания школьников за нечто
экстраординарное. В нашем случае – за дерзость.
А в завершение «религиозной темы» приведу ещё один эпизод,
правда, связанный не со мной, а с моим отцом. Историю эту рассказал родственник,
двоюродный брат моего отца – Борисовский Евгений Федорович – дядя Женя по
прозвищу «пойдет». И рассказал в печальный для нашей семьи день – на поминках
после похорон отца в конце декабря 1977 года. Но событие, о котором идет речь,
произошло в 1948 году, на семейном торжестве у некоего односельчанина по случаю
крестин ребенка. Как водится в деревне, на застолье пригласили не только всех
родственников, но и «начальство» в лице
председателя колхоза и председателя сельсовета. А отец мой и был председателем
сельсовета в первые послевоенные годы. Присутствовал за столом и местный
батюшка, совершивший таинство крещения. И вот после третьей или четвертой
рюмки самогона, когда гости уже «расслабились» и языки у них немножко «развязались»,
отец сделал батюшке замечание: он совершает богослужения и ходит по деревне, и
даже «в люди», всегда в одной и той же замызганной и потрепанной ризе. И своим
неопрятным видом, дескать, вольно или невольно портит авторитет церкви. На что
батюшка резонно ответил: его церкви Синод денег не дает, церковь существует
только на пожертвования прихожан, а те сами живут в крайней бедности. Вот, к
примеру, батюшка сегодня совершил крещение ребенка, так за это родители расплатились
десятью яичками и пригласили к столу, и на том спасибо им. Выслушав этот ответ,
отец обратился к сидящему рядом председателю колхоза: может можно как-то помочь
батюшке? А тот в ответ: если «власть» (т.е. сельсовет) не возражает, то колхоз подумает…
Зайдите, батюшка, завтра ко мне в контору – помiркуємо...
В общем, выделил колхоз батюшке на новую рясу метра три ткани. Но «не долго
музыка играла» – кто-то из «доброжелателей» проинформировал райком ВКП(б) об
этом «безобразии», приехала комиссия – председателю колхоза влепили «строгача»
по партийной линии и сняли с должности. Председателя сельсовета – отца моего –
тоже досрочно «освободили» и отправили пасти колхозных телят. Вот такой
карьерный «зигзаг» случился у отца. После пастуха отец снова «пошел в гору»:
был учетчиком, бригадиром, заведовал колхозной молочно-товарной фермой, агрономом,
снова бригадиром, а с 1962 года и до конца своих дней – управляющим 3-м
отделением элитно-семеноводческого совхоза «Путь к коммунизму». А образование у
папы было весьма скромное – четыре класса церковно-приходской школы и районные четырехмесячные
агрономические курсы в 1939 году.
Увлекшись религиозными воспоминаниями, я немножко забежал
вперед. В школу я пошел 1 сентября 1951 года. Это была розальевская 7-летняя
школа №35.
Первый класс 1951/52 учебного года Розальевской семилетней школы №35. Апрель 1952 г. Автор этих строк – третий слева в верхнем ряду. В центре – учитель Владимир Герасимович Щербина. В нижнем ряду второй слева – друг детства и юности Толя Бульгак; там же третий справа – Коля Гуцол, о нём еще будет сказано несколько слов ниже. Посередине между Толей и Колей – Неля Стратулат. Позже мы с Нелей породнились – она вышла замуж за моего двоюродного брата Колю Мирзу.
Нас, первоклашек, было 19. Одеты кое-как, некоторые – полуголодные. Имена всех одноклассников помню до сих
пор, а вот фамилии некоторых уже не вспомню. Кстати, в предыдущем 1950 году, 1-й
класс не состоялся, так как детишек 1943 года рождения в нашем селе не было ни
одного. А вот в 6-7 классах в 1951 году было много переростков, вместе с
13-летними за одной партой сидели 15-16-летние – ввиду того, что в период
оккупации 1941-1944 гг школа в селе не работала.
P.S. И вот какой вывод на примере моего класса можно сделать о школьном образовании в то послевоенное время. Из 19 сверстников
1944 года рождения начальное образование получили все 19, семилетнее – только
11 из них, а среднее – всего лишь 5. То есть, пятеро не смогли продолжить учебу
после 4-го класса; из 11 детей, закончивших семилетнюю школу, шесть не смогли
продолжить учебу в 8-10-х классах. И главная причина этого – не нежелание детей
учиться, а плохое материальное состояние в семье.
Как сейчас помню первые дни в школе. Усадила нас учительница
Мария Вильгельмовна за парты, показала, как правильно сидеть, и, прежде всего,
начала рассказывать нам как вести себя в школе, на улице, в общественном месте.
И самое главное: когда идешь по улице, а навстречу идет взрослый человек,
непременно нужно поздороваться, и первым должен сделать это младший. О первой
учительнице остались только хорошие воспоминания. Фамилии её сейчас уже не
помню, знаю только, что родом она была из соседней деревни Малая Александровка. Но после первых зимних каникул у нашего класса сменился учитель – им стал Владимир Герасимович Щербина (кстати, в какой-то мере мой родственник – ведь он был братом жены моего дяди Борисовского Ивана Кондратовича).
В школе парты черные, чернильницы «непроливайки». Ручки
перьевые, позволяющие писать часть буквы с нажимом, часть – без него. Даже
оценки выставлялись по чистописанию. Тетради «по письму» одни были разлинованы
«для первого», другие – для «второго класса». А вот «второй обуви» не было. У
входа в школу с помощью самодельных приспособлений чистили обувь от тягучей
липкой грязи, а зимой – обметали от снега веником. За этим строго следила
школьная уборщица баба Параска.
Классы в начале 50-х были малочисленными, да и учителей на
селе не хватало. Поэтому зачастую 2-й и 4-й классы занимались вместе: один ряд
парт – 2-й класс, второй ряд – 4-й, две школьные доски. Совместные уроки учительница
вела так: первые 10 минут она рассказывает и пишет задание на доске 2-му
классу, затем переключается на 4-й. После чего опрашивает малышей (постоянно
одергивая старших, подсказывающих младшим). Остаток урока снова посвящается
старшим. Вот такой симбиоз: младшие занимаются арифметикой, а старшие пишут
диктант… Зато на уроках рисования и пения подобного дробления уже нет, задания одинаковы
для обоих классов: все вместе рисуем яблоки-груши, или разучиваем слова и поем
гимн Советского Союза.
Во время учебы во втором – четвертом классах была у меня
дополнительная учебная «нагрузка» – чтение и написание писемь под диктовку. Расскажу
детали. Наша родственница – Стога Надежда Матвеевна, тетя моей мамы, была, как
и многие другие пожилые односельчане, безграмотной – не умела даже расписаться,
в колхозной ведомости ставила крестик… Вдовствовала, её муж Стога Григорий
Дмитриевич, погиб на фронте в мае 1944 года. Осенью 1953 года призвали её сына
Васю на службу в армию. Принесет почтальон маме письмо от сына, а она прочитать
его не может… Да и ответ сыну написать тоже не умеет… Вот моя мама и поручает
мне помогать бабушке Наде в этом деле. Беру чистую тетрадку, перьевую ручку,
чернильницу и иду… Сперва несколько раз подряд перечитываю бабушке вслух полученное
письмо, а затем начинается мое мучение: под диктовку пишу ответное письмо.
Диктантом это назвать нельзя; это похоже на разговор мамы с сидящим рядом сыном. При этом мысли у бабушки Нади –
сумбурные, она постоянно перескакивает с одной темы на другую, говорит путано. Все
её письма начинаются одинаково. Сначала она благодарит сына за присланную
весточку и за переданные приветы родственникам и знакомым – при этом она их
всех перечисляет. И тут же начинает передавать приветы от них ему, и снова всех
их поименно перечисляет. А дальше в каждом письме свои особенности. К примеру,
перечисляя длинный список передающих Васе привет, бабушка вдруг спрашивает сына, как он кушает,
не похудел ли в армии, теплая ли у него шинель, и не давят ли сапоги? И тут же наказывает
ему: ты смотри у меня, служи честно, слушайся командира. Далее следует пересказ
всех сельских новостей в её интерпретации: бригадир
Антон лютує на работе, вчера вечером
отобрал у соседки Таньки четыре огурца, которые она хотела взять с поля домой,
сказал, что хватит тех двух, что в обед взяла. А у Куприяновой Лиды сильно
болит голова, лечит пиявками, но не помогают они, а только кровь сосут. А
Володя его скоро женится, Куприян сказал, что осенью пошлет сватов и телочку
передумал продавать, будет резать на свадьбу сына. А телочка славная у него
растет. А наша овца молочка дает совсем мало, трава выгорела из-за сухости.
Картошка тоже страдает без дождя, а осот и лебеда забивают её. И нет никаких
сил моих полоть их, тяжко работаем в бригаде. А Антон не говорит, сколько
трудодней записал мне, и никому не говорит. А партейный Коля каждое воскресенье
в магазине так налакается водки, что пьяный на карачках домой ползет…
И так далее, в стиле чеховского Ваньки Жукова в его письме
на деревню дедушке. При этом бабушка Надя говорит непрерывно, я должен сам
«фильтровать» – где ставить точки, где запятые, а где начинать с красной
строки. Порой не успеваю записывать – пишу ведь простой ручкой, после каждого
слова надо макать перо в чернильницу. Устаю, хочется плакать, но я держусь и
только ерзаю за столом. Видя это, бабушка достает из кармана фартука письмо от
сына и вновь, в четвертый раз, заставляет меня читать вслух. После этого
диктовка ответного письма продолжается. Наконец, часам к 10 вечера, письмо
написано. Утром перед работой бабушка Надя отнесет его почтальону, тот напишет
адрес на бесплатном конверте, и письмо уйдет. На следующий вечер, возвращаясь с
работы, бабушка Надя зайдет к нам на минутку, даст мне несколько яблок или слив
с колхозного сада и пригласит к себе домой поклевать вишен. Я же без особого
восторга жду очередного письма «сына Васи маме Наде». А служил Вася в Крыму, в
Ялте, в музыкальном оркестре. О, как здорово,
громко, сочно и ярко он играл на трубе в нашем клубном духовом оркестре после
демобилизации из армии! Вот это был солист! Обладая превосходной музыкальной
памятью, мог повторить любую мелодию. А ведь самоучка, никаких музыкальных
школ-консерваторий, даже нот толком не знал.
Был у бабушки Нади еще один сын – Сергей, лет на 8 старше
Васи. В армии он отслужил сразу после войны, выучился там на шофера, после
демобилизации работал по профессии в районной МТС. Однажды в пути машина
заглохла, Сергей поднял капот, с папиросой в зубах наклонился над мотором и
принялся чинить карбюратор. От упавшего пепла вспыхнул бензин. Пламя обожгло
Сергею лицо, но он не растерялся, мгновенно снял с себя пиджак и сбил огонь.
Через месяц машину восстановили, а Сергею влепили 6 лет тюрьмы «за умышленную
порчу социалистической собственности». Отсидел 4 года, попал под
амнистию (первая после смерти И.Сталина), вернулся домой и устроился шофером на колхозную полуторку. Я много-много часов наездил в её кабине рядом с дядей Сережей. Он
всегда с удовольствием брал меня «покататься». Во время уборки зерновых, когда
дядя Сережа отвозил зерно с поля от комбайна на колхозный ток, я был его
неизменным помощником. Для 11-13-летнего подростка работа эта была не в
тягость: стоя в кузове машины, лопатой разгрести зерно, сыплющееся из бункера
комбайна; затем на току после взвешивания машины открыть все три борта и ссыпать
зерно с кузова на землю. И так каждый день, пока уберут сначала озимую пшеницу,
затем яровой ячмень. Даже в районную газету однажды написал заметку о своем
вкладе в уборку урожая.
Теперь сделаю небольшую ремарку, скорее, пояснение к упомянутым выше моим мучениям при написании писемь Васе под диктовку бабушки Нади. И пояснение это вот в чем. С середины 15-го века север Одесской области начинает
постепенно заселяться переселенцами, преимущественно беглыми крестьянами из
Речи Посполитой, Российской империи и Молдавии (Бессарабии). Позже по указу Екатерины Второй
сюда начали переселяться крестьяне из северных губерний; а для переселения сюда
иностранцев создавали льготные условия – их освобождали от воинской повинности,
уплаты налогов на первое время. Поэтому под Одессой и сейчас есть немецкий
Люсдорф и Мангейм, населенная выходцами из Франции Шаба, основанный бежавшими
из Османской империи болгарами Болград. По всей Одесской области соседствуют села
с гагаузами, великороссами, малороссами-украинцами, молдаванами. Поэтому в Розальевке из покон веков кроме украинцев жили
русские, молдаване, гагаузы. Вследствие этого разговорный диалект сложился
весьма своеобразный. На чистом украинском языке, т.е. языке Тараса Шевченко и
Ивана Франко, у нас разговаривали разве что некоторые учителя української мови… Вот
почему я, даже учась в школе на отлично, чистого украинского языка так и не
освоил… Так что уж требовать от пожилых людей, которые вообще в школе никогда не учились?..
Во многих деревнях и селах нашего края местный язык до того отличается от чисто
украинского или русского, что он почти неузнаваем. В результате длительного
общения с русским языком украинский язык, трансформировавшись и что-то потеряв,
а что-то отдав русскому, взял много удобного и полезного из русского языка.
Получилось смешанное украинско-русское наречие, «суржик», в котором
присутствуют и старые украинские слова, и новые, чисто русские выражения и
слова, не похожие ни на тот, ни на другой язык.
И ещё кое-какие сведения о моем селе Розальевка. Был у нас традиционный сельмаг, с универсальным для
послевоенной поры набором товаров: водка (в т.ч. на разлив на месте), керосин
(разливался из большой бочки в тару покупателя во дворе магазина), селедка из
больших бочек, консервы типа «бычки в томатном соусе», махорка, папиросы
«Бокс», иногда завозили «Казбек» и «Беломорканал» (но их покупала местная
интеллигенция типа председателя колхоза, председателя сельсовета, а колхозные
мужики брали только махорку), конфеты «подушечки», кой какая обувь, одежда,
соль, мыло, спички. И письменные кое-какие принадлежности для школьников:
тетради, альбомы для рисования и блокноты для записи, карандаши в наборе и по
отдельности, ручки и перья, чернила в таблетке (дома их разводили водой и затем
наливали в чернильницу). Вот и весь скудный ассортимент в нашем сельмаге. Еще
одна функция сельмага – принимали в нем от крестьян яички, платили по 45 копеек
за штуку (это еще теми деньгами, до реформы 1949 года). У сельчан наличные
деньги были очень редко, их в ту пору
заменял эквивалент – самогонка… Поэтому завмаг, он же и продавец, вел долговую
тетрадь, в которую записывал выданные в «кредит» товары. Особенно этим
пользовались мужчины: на каждом «висело» по 1,5-2 литра выпитой в долг водки,
хотя за один раз дядя Саша (завмаг) больше 150 граммов не наливал… Иногда
меня, 4-5 летнего пацана, отец посылал в магазин за покупками. Денег при этом не
давал, а только записку продавцу. Я спрашиваю – что купить, отец посмеется и
говорит – а что дадут, то и принесешь. Читать то я не умел еще, приду в
магазин, суну помятую в руках записку, продавец прочтет и дает мне «товар».
Как-то раз среди «товара» оказалась пачка папирос «Бокс». Я удивился, так как папа никогда не
курил. Оказалось, у него сильно разболелся зуб, и он папиросным дымом заглушал
боль.
Следующие объекты «цивизации» в Розальевке – сельсовет и колхозная
контора. Половину здания сельсовета занимала почта; работал там старик, а может
просто пожилой мужчина. Но нам, малышам,
он казался дедом: с усами, ходил всегда
с палочкой, слегка прихрамывая. Газеты в ту пору практически никто не
выписывал, изредка кое-кому из сельчан приходили письма или же кому-то надо
было «ударить» телеграмму (именно так и говорили – «ударить», а не отправить).
Рядом с конторой – большой колхозный двор. Там коровники, телятники, конюшни для лошадей (волы и кони были основной тягловой силой), зерновой ток, амбар для хранения зерна, колхозная кладовая, большой подвал – в нем много бочек с виноградным вином, которое колхоз делал не для сдачи государству, а «для собственных нужд». На большой открытой площадке хранилась скудная и примитивная с сегодняшней точки зрения с.х. техника: плуги, бороны, культиваторы, сеялки, веялки, треера, лобогрейки-жатки, вилы-двухколески и пр.
Еще в нашем селе была мельница, приводилась в действие от мотора наподобие маленького паровоза. Работал этот двухтактный движок на керосине. На маховике у него было большое инерционное колесо, и далее посредством длинного паса (так мы называли передаточный ремень)вращались мукомольные жернова – большие каменные круги. В мельнице делали муку только грубого помола (да других потребностей тогда и не было) и дробили зерно на корм скоту и птицам. А вот чтобы переработать подсолнечные семечки на масло, ездили в другое село, Бачмановку, это в 7 км от нас. Обычно отец вез туда 3-4 мешка семечек, и масла нашей семье хватало примерно на год. Одновременно с маслом маслобойня давала хозяину и макуху – спрессованные остатки выжатых семечек и их шелухи. Макуху пропаривали и кормили ею дома свиней. Но мы с Клавой тоже с удовольствием (вернее, с голодухи и из-за неимения других «деликатесов») грызли макуху, пока она еще была свежая и поэтому ароматная... А что было делать? Послевоенная жизнь – это серый хлеб из муки грубого помола, картофель в мундирах либо пюре, постное масло... Вот и все разносолы.
А теперь снова возвращаюсь в школу, и снова в первый класс. В моем
классе было четверо ребят-сирот, их папы погибли на войне. Этим детям было
особенно тяжело: не за что было приобрести книжки, тетради, даже чернила. Да
что там школьные принадлежности – бывало, и не один раз, что во время уроков
дети от голода в обморочном состоянии падали на пол… Вдвоем с упоминавшемся выше
другом детства, Толей Бульгак, мы взяли «шефство» над Колей Гуцолом. Его отец, Гуцол
Григорий Кириллович, погиб в октябре 1944 года при освобождении Венгрии. Каждый
день в школе мы делились со своим одноклассником Колей принесенными из дома
ломтями хлеба, давали ему по 2-3 листочка из своих тетрадей, наливали чернил в
его чернильницу, а после уроков приглашали к себе домой для совместного
выполнения домашних заданий. О Коле Гуцол сохранились у меня самые добрые
воспоминания. Он один среди других наших сирот-одноклассников закончил 7-летнюю
школу (остальные ограничились начальными 4-мя классами, и ушли подростками в
колхоз на работу); учился очень старательно, на 4 и 5.
А вообще жизнь в деревне в первые послевоенные годы была
очень тяжелой. С 1945 по 1947 гг страна жила на продовольственных и
промышленных карточках. И если рабочие в городе получали пусть минимальный, но
хоть какой-то твердый паек, то в деревне колхозники вынуждены были сами
обеспечивать и себя, и иждивенцев, да еще и в обязательном порядке платить
денежный и продовольственный натуральный налоги. По существу, все ресурсы из
крестьян выгребались наподскреб. Налог с личного подсобного хозяйства исчислялся,
исходя из размеров доходности, полученной от скота, от посевов на приусадебном
участке, огороде, от фруктовых деревьев, кустарников и т.д. Например,
считалось, что буренка дает годовой доход хозяину 1500 рублей (в ценах до
реформы 1947 года), а коза – 140 рублей. Из этой «исходной» цифры рассчитывался
налог. От уплаты обязательных поставок по мясу и яйцам не освобождались дворы,
которые не имели мясных животных или кур – их можно было заменить денежными
выплатами или иными продуктами. Лишь после смерти Сталина с 1954 года
государство снизило объемы таких поставок, в связи с чем крестьяне на радостях
даже сочинили поговорку – «пришел
Маленков, поели блинков». Окончательно оброк с крестьян был отменен в 1958
году.
Документ/задание крестьянской
семье на годовой натуральный налог.
Квитанция о приеме от крестьянина 4 кг мяса
в зачет натурального налога.
Стоит ли удивляться, что крестьяне, не имея возможности уплатить
налог, содержали мало домашнего скота, а также вынуждены были вырубать на своей
земле фруктовые деревья и кустарники. Корова в семье была настоящей кормилицей.
Однако многие люди, особенно вдовы, не могли содержать корову не только из-за
непомерного налога, но и потому, что зимой её нечем было кормить. Поэтому
ограничивались неприхотливой козой или овцой. Кстати, козу в то время именовали
«сталинской коровой» – за неё налог был в разы меньше, чем за буренку. О том, чтобы тайком,
под покровом ночи, принести с отдаленного колхозного стога связку соломы или
охапку сена для домашней скотины, не могло быть и речи. За хищение колхозной
собственности законом от 4 июня 1947 года предусматривалась уголовная
ответственность от 5 до 20 лет лишения свободы с возможной конфискацией
имущества. Закон этот носил репрессивный характер – в нем минимальный размер
кражи не оговаривался. По сути, это был дубляж печально известного постановления ЦИК и СНК
СССР о «трех колосках» от 1932 года.
В связи с упомянутыми налогами запомнился такой эпизод.
Летом 1950 года к нам домой пришла местная учительница, проводившая по заданию
сельсовета очередную «инвентаризацию» домашнего скота, деревьев и кустарников в
каждом дворе. Родители поручили мне, 6-летнему пацану, «ответственное дело» –
сосчитать количество деревьев у нас. Вот я и насчитал их почти 20 штук, включив
туда растущие на меже 3 клена, 5 акаций и 10 корневых отпрысков-однолеток… А в реальности
наш «сад» состоял из одной сливы и одной вишни. Хорошо, что учительница была
моей родственницей – двоюродной сестрой, и она укоризненно объяснила порочность
моего подсчета.
В нашей местности каждый крестьянский двор должен был в
обязательном порядке ежегодно сдать 150 литров
молока с коровы, 50 кг мяса, от 30 до 150 штук яиц (в зависимости от
количества кур в хозяйстве). Сдачу молока государству помню прекрасно, т.к.
каждый вечер мама после того, как подоит корову, отправляла меня или сестру
Клаву отнести полведра молока на приемный пункт. Перед этим я отправлялся на
«разведку» – узнать, берут ли сегодня пробы молока на жирность. Дело в том, что
если жирность молока оказывалась ниже базисной 3,7%, то к сданному количеству
применялся понижающий коэффициент, а если молоко более жирное – то повышающий.
Вот поэтому мама (как, впрочем, и многие другие крестьяне), в «контрольный
день» добавляла в сдаваемое коровье литр-полтора более жирного овечьего молока.
Платили за сданное молоко всего лишь по 25 копеек за литр,
в то время как в государственных магазинах цена на него была 5 рублей – т.е. в
20 раз дороже… За сданное крестьянами по
обязательным поставкам мясо государство платило вообще смехотворные 14 копеек
за килограмм, в то время, как в магазинах в городе оно продавалось по 32 рубля.
За килограмм сданного сливочного масла крестьянам платили 4,5 рубля, а в
госторговле оно продавалось по 66 рублей. Все цены приведены до денежной реформы декабря 1947 года.
А ведь помимо натурального сельхозналога,
колхозники должны были также платить обязательные страховые взносы, местные
налоги, добровольное самообложение, а также приобретать государственные облигации
различных займов.
Несмотря на тяжесть послевоенной жизни, положение семей,
куда вернулись с фронта мужчины, всё же считались более-менее благополучным. А
вот жизнь тех семей, кормильцы которых погибли на войне, была куда тяжелей. К
тому же в то время жители села в прямом смысле были заложниками
обязательной работы в колхозе, так как при выходе из него крестьянин терял право
на приусадебное хозяйство. Да и уехать из села в город или податься в другую
местность практически было невозможно, так как помимо всего прочего крестьянам
не полагалось иметь паспорта. Знаете, как колхозники – эти «необразованные, темные
люди», как иногда презрительно их именуют некоторые самодовольные снобы – расшифровывали в то послевоенное
время аббревиатуру ВКП (б)? Второе Крепостное Право большевиков…
Спасало сельчан от голодной смерти только приусадебное
хозяйство, поскольку заработки в колхозах не покрывали и четверти от прожиточного
минимума. По оценкам моих родителей, оплата их работы на трудодни в колхозе
приносила примерно 20% от реальной потребности нашей семьи из пяти человек
(папа, мама, бабушка, сестричка и я). И папа, и мама работали в колхозе от рассвета
до темна, в горячую пору вообще без выходных. Денег за работу колхозникам
практически не платили, а ставили палочки в учетном листе – трудодни: у колгоспi трудодень бэз грошiв, пiд галочку... Если
человек дневную норму не выполнил, ему записывали 0,75 или 0,5 трудодня. Так
что в целом за год рядовой колхозник редко мог заработать больше 200 трудодней,
да и расплата по ним проводилась лишь один раз в год, причем не деньгами.
В то время в колхозах по всей стране практиковалась
натуроплата. Директивы центра разрешали выдавать колхозникам на трудодни лишь
15% от сданного урожая, да и то при условии выполнения колхозом плана
госпоставок. И делалось это так. В конце года правление колхоза решало, сколько
дать зерна на один трудодень. В урожайный год это мог быть 1 кг, а в
неурожайный, каким оказался 1947 год – всего лишь 200 граммов. И только с
середины 50-х годов, спустя 10 лет после окончания войны, к радости колхозников
к трудодням стали доплачивать и немного денег – от 15 до 60 копеек. К тому
времени крестьянам был отменен также натуральный продовольственный налог за
домашний скот, а также денежный налог за фруктовые
деревья и кустарники. Но до этого времени еще надо было дожить…
Спросите, а как
же выживали на селе в те тяжелые послевоенные годы? Расскажу, как жила наша
семья. На подворье держали корову, четыре овечки, свинью, штук 10-12 кур. Земельный
надел у дома был около 50 соток. На нем выращивали картофель, кукурузу, столовую,
сахарную и кормовую свеклу, овощи – лук, чеснок, огурцы, помидоры, морковь,
фасоль, капусту, тыкву и зелень-приправы. Родители управлялись с домашней
скотиной и работали на своем огороде с самой зари до ухода на работу и вечером
после возвращения с колхозной работы. Так что много приходилось работать и мне
с сестричкой: помогать сажать огород, сапать
и пропалывать от сорняков, помогать убирать урожай, заготавливать каждый день
два-три мешка травы (бурьяна, сорняков) корове на ночь, и много другой посильной работы по хозяйству. Моей
обязанностью с 6 лет также было пасти овец, когда приходила очередь нашей
семьи.
В детстве я не гнушался никакой работы – родители
придерживались принципа трудового воспитания своих детей. А принципы эти были
просты и понятны: «Никакой труд не зазорен – зазорно безделье» и «Что бы ни
делал, старайся делать хорошо! Плохо – само получится…».
Вдвоем с сестричкой также много помогали маме на её
колхозной работе: и когда она была свинаркой – чистили клетки от навоза, носили
хрюшкам корм, и на полевых работах – особенно осенью при уборке сахарной свеклы.
Об этом расскажу чуточку подробнее. Свеклоуборочных комбайнов в те времена и в
помине ещё не было, убирали вручную. Вот как это делалось. Каждой колхознице,
занятой на полевых работах, устанавливалась ежедневная норма-задание на уборку
урожая: 8-10 длиннющих, до 1 км, рядков свеклы – ведь на юге Украины поля
огромные… Накануне единственный на весь колхоз гусеничный трактор с помощью
плуга слегка подрывал корни свеклы и удалялся на другую работу – поднимать
зябь. Подрытые корни надо было снести в кучи, ножом обрезать ботву с каждого
корня, а затем вручную погрузить на машину для отправки на районный заготпункт.
Для вывоза свеклы из районной МТС в распоряжение колхоза на это время выделяли
3-5 самосвалов. В этот «горячий» период
уборки (хотя это обычно происходило во второй половине октября, когда по ночам
или заморозки, или целыми днями моросит/льет дождь) я с сестрой, придя со школы
и наскоро перекусив, отправлялись в поле на помощь маме. Наша задача была
повыдергивать и снести в кучи корнеплоды, при этом оббив их от липкой мокрой
земли.
Колхозницы
убирают сахарную свеклу.
А мама, передвигаясь от одной кучи к другой, ножом обрезала
ботву. А когда приезжала долгожданная машина, то мы все вместе забрасывали
корни в кузов. Погрузку надо было делать как можно быстрее – у шофера самосвала
тоже ведь дневная норма вывоза имеется. Черноземы на юге Украины плодородные,
каждый корень свеклы весит 1,5-2 кг, а то и больше… Так что работёнка эта была достаточно тяжелой –
вечером от усталости ели-ели плелись домой; но зато сладкой в буквальном смысле
слова: колхозникам, работавшим весь сезон «на свекле» и выполнившим норму по её
уборке, на трудодни выдавали сахар. Не помню, сколько конкретно полагалось за
одну трудо-палочку, но семья наша в конце года получала мешок-полтора сахара. Если
экономно расходовать, то хватит на весь год. Но всё равно получение сахара с нового
урожая все ждали с нетерпением. Наперед вся деревня знала, в какой день
колхозные подводы поедут в райцентр за ним, и в конце дня у кладовой уже
толпился народ со своими мешками и тележками. Но заведующий колхозной кладовой
Гнат (именно Гнатом, а не Игнатом звали его все) – тот ещё жук… В этот день под
любым предлогом сахар он не выдает, дескать, надо перевесить, или нет ещё
ведомости с конторы кому сколько, и прочие отмазки. Народ злой разойдется по
домам, а Гнат вечерком натаскает в кладовую несколько ведер воды и расставит их
возле открытых мешков с сахаром. За ночь сахар впитает в себя массу воды… В
итоге каждый колхозник недополучает 2-3 кг сахара с каждых 50 кг, а кладовщик
Гнат жирует. А уж о «точности» амбарных весов, и в чью пользу эта «точность»,
можно только догадываться.
По осени родители, как и все колхозники, кроме сахара, получали
также в качестве расчета зерно пшеницы, кукурузы и подсолнуха. Часть зерна
пшеницы и кукурузы мололи в сельской мельнице на муку, а часть использовали на
корм домашнему скоту. Из семечек подсолнуха на маслобойне делали масло, а макуху
использовали на корм свиньям. В магазине практически никаких продуктов питания,
кроме соли, селедки и тюльки, не покупали. Обходились выращенными на
собственном огороде картошкой и другими овощами. На зиму засаливались в бочках
огурцы, помидоры, капуста. Раз в неделю мама пекла хлеб. Зимой традиционный
семейный ужин – картофель в мундирах или пюре, шкварки с луком и принесенная с
погреба миска разносолов.
 |
| Корова была настоящей кормилицей. |
Здорово выручала домашняя скотина. Корова была настоящей
кормилицей. Особую радость и удовольствие в детстве мне доставляло наблюдать за
тем, как мама доила корову. Сначала у неё мылось вымя – это чтобы молоко ничем
не пахло. Доили в специально хранимое для этой цели чистое ведро – подойник.
Мама садилась на скамеечку рядом с коровьим выменем, сначала немного
массировала его и только затем начинала доить: поочередно сдавливала соски на
вымени и оттягивала их вниз. При этом из соска вырывалась тугая струя молока.
Пока подойник еще пустой, то струя молока звонко билась о его дно; а когда
подойник постепенно заполнялся, то струя с ширкающим звуком ударялась о молоко,
образуя на поверхности густую молочную пену. Во время дойки мама всегда ласково
разговаривала с коровой, а та, в свою очередь, аппетитно уплетала загодя затовленный
мною корм. После окончания дойки молоко процеживали через марлю и разливали в
глиняные кувшины. Мне мама сразу же наливала кружку теплого парного молока, и я
выпивал его залпом. Кувшины с молоком несколько дней отстаивались в погребе,
затем с молока снимали сливки и сметану. Со скисшего молока, с которого сняли
сливки-сметану, делали творог. Это скисшее молоко мне тоже очень нравилось –
наливал его в глубокую тарелку, посыпал сахаром и ложкой уплетал за обе щёки. Теперешние магазинные кефир и ряженка ни в какое
сравнение не идут.
 |
| Крестьянская маслобойка |
Со сливок в специальной маслобойке сбивали масло, и это
практически всегда поручалось делать мне. О, если б знали вы, как не нравилось
мне это занятие! Каким длинным и нудным казался мне сам процесс взбивания
масла... Именно поэтому я всю жизнь не любил и до сих пор не люблю сливочное
масло. Кстати, во время службы в армии в этой нелюбви была определенная выгода:
свою армейскую порцию масла я менял на кусочек сахара-рафинада…
Простите, отвлекся на молочную «лирику» – уж очень памятно
всё это, и как жаль, что никогда ничего подобного больше не повторится…
Продолжу о пользе буренки и другой домашней живности в то послевоенное время. Рождавшийся
ежегодно в конце зимы-начале весны теленок за лето на зеленой травке здорово
прибавлял в весе, и в канун зимы его либо продавали – если это телочка, а если
бычок – резали на мясо; часть мяса сдавали по обязательной госпоставке, часть употребляли
сами, а остаток продавали на базаре в райцентре – нужны были хоть какие-то
деньги. От четырех овечек тоже была немалая польза. Прежде всего, это
вкуснейшая брынза, употреблявшаяся и в свежем виде, и заготавливавшаяся в
соленом виде на зиму. Ежегодный приплод пяти-шести ягнят тоже шел в дело: в
недельном возрасте их резали на мясо, отец сам выделывал каракулевые смушки,
которые затем продавал на базаре. Из овечьей шерсти бабушка всю зиму пряла
нитки, из которых затем специально приглашенная на дом мастерица из соседней
деревни на верстальном станке делала разнообразные рядна (шерстяные дорожки).
Ими накрывали сундуки, лавки, стелили на пол в виде дорожек. Часть этого добра тоже
продавалась.
Ну а кабанчик или хрюшка, традиционно забиваемые к
Рождеству, после сдачи гособрока, пополняли домашние запасы мяса, сала, смальца.
Часть мяса также отвозилась на базар на продажу. А уж о пользе кур в домашнем
хозяйстве рассказывать подробно не приходится… На вырученные деньги от продажи
излишков от домашнего скота родители покупали обувь, одежду для всей семьи,
справляли обновку детям.
Вот так, или примерно так, жили и другие наши односельчане. Говоря словами украинской поэтессы-шестидесятницы Лины Костенко,
абияк жили мої батьки, і батьки моїх батьків, і всі гарні
порядні люди у цій частині світу завжди мусили жити абияк, задурені черговою
владою, черговим режимом. Набридло.
Между тем, хоть
и бедно жили, но отношения между людьми были нормальными, люди были добрыми,
справедливыми, помогали друг другу, чем могли. Кстати, помощь сосед соседу в
домашней работа на селе всегда осуществлялась за «магарыч». Нечего греха таить
– делали самогонку в то время, в том числе и мои родители. Делали это, правда,
тайком, так как сей «промысел» карался, и не штрафами, а реальным тюремным
заключением.
Главной особенностью того времени была, пожалуй,
непритязательность людей на селе к условиям жизни. К примеру, главной верхней
одеждой в холода были телогрейки: одна для каждодневной работы в колхозе и
дома, другая, с сатиновым верхом, чтобы «выйти в люди» – на базар, в гости, в
школу на родительское собрание. К любой вещи, касается это обуви или одежды,
относились бережно. Нынешняя молодежь слыхом не слыхивала и понятия не имеет,
что значит «перелицевать пальто». А тогда это было обычным явлением. Я,
например, в фуфайке ходил до 8-го класса. Сестричке Клаве, правда, в 13-летнем
возрасте «справили» пальто – пошила его тетя Оля, папина сестра. Мама также
постоянно шила нам кое-какую одежонку на своей безотказной швейной машинке
«Зингер».
В колхозе селяне работали всем скопом. В первые послевоенные
5-7 лет тракторов и комбайнов практически не было, механизация – на примитивном
уровне: плуги, бороны, сеялки, косилки-лобогрейки, молотилки, веялки… Основной
тягловой силой были лошади и волы. Так что большинство работ выполняли вручную:
копали-пахали, бороновали, сеяли-сажали, пололи, сапали, созревшие зерновые
хлеба жали серпами и косами, сгребали граблями, вязали снопы и складывали их в
бабки на поле, затем просушенные снопы свозили на арбах на колхозный ток, молотили.
Кукурузу, подсолнечник, картофель и свеклу тоже убирали вручную.
В колхозе работали всем
скопом. А в минуты отдыха веселились…
В первые послевоенные годы лошадей не
хватало, в плуги и бороны впрягали коров.
Такие молотилки на колхозном
току были ещё до середины 50-х годов.
Очистка и засыпка пшеницы в мешки перед
отправкой её на заготпункт.
Мужчины управляли волами и лошадьми, работали ездовыми,
конюхами, пастухами, разнорабочими. Женщины – доярками, свинарками, телятницами,
а также на разнообразных полевых работах. Работавшие в поле друг от друга не
отставали. Старались выполнить норму, иначе трудодень не запишут. Работали в колхозе
при любых погодных условиях. Лодырей не терпели – в деревне их презирали.
К работе в колхозе привлекали и школьников. 1-7-й классы в
конце учебного года два-три дня собирали в бутылки долгоносиков на полях со
всходами сахарной свеклы. Для нас, малышей, работа эта была привлекательной –
платили по 1 копейке за каждого насекомого, так что за день мы зарабатывали по
1,75 – 2 рубля. Почти килограмм конфет «подушечек»! А учащимся 4-6-х классов
после окончания учебного года обязательно надо было отработать 2 недели в
колхозе, причем бесплатно.
Практически все 13-16-летние мальчишки-подростки, чьи отцы
погибли на войне, после окончания 4-го класса прекращали учебу в школе и
начинали работать в колхозе: погонщиками лошадей при пахоте, культивации
пропашных культур, жатве зерновых, пастухами колхозных телят и тому подобное.
Чуть позже, во второй половине 50-х, когда на колхозных полях появилось
побольше тракторов, самым престижным для подростков стало устроиться помощником
тракториста – прицепщиком.
У колхозников практически не было выходных, а что такое
ежегодный отпуск, крестьянам было неведомо вообще. Отдыхали на большие
религиозные праздники (Рождество и Пасху), да на Первомай и годовщину
Октябрьской революции. Зимой тоже поменьше было колхозной работы.
И в то же время тяжелыми работами и никчемными заработками в
колхозе никто вслух не возмущался; жалобы не писали – знали, что это
бесполезно; и уж тем более против власти с речами не выступали – боялись
репрессий. Иначе нельзя было. Советскую власть признавали современной,
справедливой, в общем – своей властью. Как ни парадоксально звучит это сегодня!
Что было, то было – помню отчетливо. Сталина не обсуждали и не осуждали.
Понимали, что нужно восстанавливать страну после войны, без трудностей и
перегибов не обойтись. И хотя жили тяжело и бедно, у людей была вера в будущее.
Да и после пережитой войны люди готовы были терпеть какие угодно лишения, лишь
бы жизнь скорее наладилась.
И «просветы» действительно появлялись. Начиная с 1947 года в
стране отменили карточную систему и что самое приятное для людей – началась
практика ежегодного снижения цен. В частности, первое снижение цен составило от
10% (хлеб, мука и мучные изделия, рыба, масло, ткани) до 30% (соль, сено,
цемент, часы, патефоны). Никакой инфляции тогда не было, да и слова такого
никто не знал. Но зато все с нетерпением ждали 1 марта – день объявления
традиционного снижения цен.
Конечно же, ежегодное снижение цен в ту пору имело скорее
пропагандистскую цель, нежели экономическое достижение. Об этом позже откровенно
написал в своих мемуарах бывший сталинский министр
финансов А.Г.Зверев: снижение цен компенсировалось в бюджете страны снижением
расценок в оплате труда.
Тогда же, в 1947 году, был объявлен сталинский план
преобразования природы. В нашей местности в массовом порядке начали сажать
лесополосы для защиты посевов от суховеев и для дополнительного снегозадержания
зимой. Пока посаженные деревья не
подросли, колхозникам разрешали использовать междурядья лесополос для посадки
картофеля или кукурузы. В дополнение к участку земли у дома это было
дополнительным подспорьем для домашнего хозяйства. Помню, отцу достался такой
кусочек лесополосы, метров 200, далеко
от села, километра за 2. И я, 6-летний, активно помогал родителям обрабатывать
его: осенью вспахали – отец за рукоятками плуга, а я погоняю 2-х запряженных
волов.
Ох, и ленивые же были волы, без
помощника-погонщика никак не обойтись.
Весной вместо волов отцу удалось выпросить на полдня двух
колхозных лошадок. Это было 1 мая, «праздник» семейного труда. С помощью
лошадок управились быстро: пробороновали и сеялкой посеяли 8 длинных рядков
кукурузы. Трижды за лето вдвоем с сестричкой просапали кукурузу от сорняков. А осенью всей семьей убрали урожай: одна
подвода початков и две подводы стеблей, которые зимой пошли на корм корове и
овечкам.
Несколько позже, уже в середине 50-х, когда деревья в
лесополосах выросли, я с другими пацанами частенько наведывались туда
полакомиться шелковицей, дикой черешней, вишней, алычей, абрикосами.
Приведу ещё пару примеров коллективной семейной работы в
начале 50-х годов, дающие представление о жизни крестьян в то время. В день
ноябрьского праздника 1952 года папа, мама, старшая сестра и я отправились на
подводе за 7 км в дальний лес за желудями. Накануне отец договорился об этом с
лесником. За день мы насобирали шесть мешков, и ими всю зиму лакомились две
домашние хрюшки. Годом позже в этом же лесу, тоже в ноябрьский праздник и тоже
по договоренности с лесником, отец целый день корчевал пни вырубленных деревьев,
а мы с мамой собирали и складывали их на подводу. Зимой пни служили отличным
топливом в печи для выпечки хлеба. А вот плиту на кухне и печки в доме зимой
обычно топили кизяками. Их делали в начале лета из скопившегося за зиму
коровьего навоза, густо сдобренного соломенной подстилкой. Кизяки были хорошим
заменителем дров в нашей практически безлесой местности – они жарко горели в
печке и после них оставалось очень мало золы. Горьковатый дымок от кизяков до
сих пор вспоминается мне. Когда доводится сидеть у горящего камина или у
лиговского костра, пробирает такая сентиментальность, что каждый раз слезы на
глаза навёрстываются. Подобное состояние души очень точно отразил Ф.И. Тютчев: «И дым отечества нам сладок и приятен!» Так поэтически
век прошлый говорит. А в наш – и сам талант всё ищет в солнце пятен, и смрадным
дымом он отечество коптит!
С 1953-1954 гг жизнь в деревне начала постепенно улучшаться.
Надо отдать должное Никите Хрущеву: и по происхождению, и по интересам он был
значительно ближе к крестьянам, чем И.Сталин. Он реализовал ряд важных для того
времени мероприятий по развитию сельского хозяйства: были увеличены
государственные закупочные цены на сельхозпродукцию, введено авансирование
оплаты труда колхозников. Налоговое обложение крестьян несколько уменьшили,
начали поощрять разведение на селе птицы, кроликов и другого мелкого скота. Это
было видно на примере нашего села. Многие крестьяне, не имевшие раньше коров, в
1954 году обзавелись ими. В колхозе появились грузовые машины, трактора,
комбайны, сеялки, культиваторы, погрузчики и другая техника. Даже председатель
колхоза бричку-двуколку сменил на «Победу». Механизация полевых работ способствовала
повышению урожая. А благодаря предоставленной колхозам большей самостоятельности они получили возможность продавать часть
продукции на рынке по свободным ценам. В частности, наш колхоз с 1955 года имел
на рынке в райцентре свой ларек, в котором продавались колхозные черешня,
арбузы, дыни, яблоки, груши, виноград, огурцы, помидоры, морковь, капуста. Продавалось даже мясо – благодаря
изворотливости председателя в колхозном стаде имелось неучтенное поголовье
телят… Поэтому колхозники стали больше получать по трудодням не только
натуральными продуктами, но и деньгами. Где-то с 1955-1956 гг у крестьян даже появилась
возможность покупать в райцентре одну-две подводы угля на зиму.
Помню, в 1956 году колхоз наградил папу, как передовика
производства, ценным подарком – батарейным радиоприемником «Родина 52». А отец
моего друга Толи – Николай Андреевич Бульгак, работавший трактористом, был награжден
патефоном. Да и социальная сфера изменилась на селе. В клубе заработала
библиотека; за счет колхоза купили комплект музыкальных инструментов из желтой
меди – труба, валторна, корнет, туба и большой барабан; для молодежи появились
штанга, домино, бильярд, шашки, шахматы. Раз в неделю, по четвергам, с
райцентра приезжала кинопередвижка. Фильмы были не «первой свежести», но
характерные для того времени: «Свинарка и пастух», «Семеро смелых», «Чапаев»,
«Котовский», «Броненосец Потемкин», «Молодая гвардия»… 15...18-летние юноши и девушки занимались
художественной самодеятельностью, регулярно проводили концерты для сельчан,
гимнастические пирамиды строили на сцене и даже пьесы ставили. Из районного
дома культуры в село регулярно приезжала бригада артистов: частушки пели на
злобу дня, танцевали, стихи декламировали. Вот только пожилые люди неохотно
посещали сельский клуб – может потому, что он был устроен в здании закрытой в
1949 году церкви.
Ребята предвоенных годов рождения по направлению колхоза
учились на районных курсах трактористов и шоферов, после чего возвращались в
село. Была создана первичная комсомольская организация. В 1956 году четверо
юношей-механизаторов из нашего села по путевке райкома комсомола отправились в
Казахстан на освоение целинных земель.
Радиофикация нашего села летом 1952 года стала важным
событием в жизни людей. На телеграфном столбе в центре села, у клуба, был установлен
огромный громкоговоритель-рупор. Он был подключен к протянутым с райцентра
проводам, и всё время, с 6 утра до 12 ночи, что-то вещал. Его не выключали даже
во время киносеанса в клубе… А у селян дома были абонентские радиодинамики типа
«тарелка». У нас дома, правда, вместо большой черной «тарелки» был
прямоугольный ящик небольшого размера, с крупными отверстиями на задней стенке.
В зимнее время, когда рано темнеет, любимым занятием в нашей семье после ужина
было слушать радиопередачи «Театр у микрофона». В этих радиопостановках, пьесах
и спектаклях роли озвучивали непревзойденные А.Грибов, Р.Плятт, Е.Самойлов,
несколько позже подключился Ю.Яковлев… Помимо «Театра у микрофона» на русском
языке звучали также аналогичные передачи на украинском языке, и тоже в
исполнении лучших актеров. Причем актеры не просто озвучивали свои роли перед
микрофоном, но и с помощью голосовых модуляций и соответствующих интонаций
создавали целую многокрасочную картину. К тому же всё актерское мастерство сопровождалось
необходимым музыкальным и шумовым фоном: ясно слышалось завывание ветра, шум
воды, хлопанье дверей и даже стук ложек и вилок о тарелки. Слушая
радиопостановку, мы ясно представляли себе каждого персонажа – так мастерски
выстраивался ассоциативный ряд для восприятия. Радиоспектакли могли идти и час,
и полтора, без перерывов на вездесущую ныне рекламу. Жалко было оторваться от
радиоточки в такие минуты. Вечерний радиоспектакль – это было святое в нашей
семье! Любили мы также слушать всей семьей концерты по заявкам слушателей,
концерты художественной самодеятельности, а также передачу «Запомните мелодию».
А когда в 1956 году колхоз премировал отца настоящим, хотя и
батарейным, радиоприемником «Родина 52», я много времени вечерами проводил
возле него. Вращая ручку настройки по волнам, я впервые в 12-летнем возрасте
услышал речь на разных языках.
И снова возвращаюсь в школьные годы. К моменту окончания
мною 4-го класса здание нашей розальевской семилетней школы обветшало до
аварийного состояния. Проводить занятия в нем разрешили только для начальных
классов, а 5-7-е классы перевели в находящуюся в 3-х км школу в поселке Малая
Александровка. В просторечии эта небольшая деревня именовалась Чехи – по
причине того, что большинство её жителей были чехами. Малую Александровку
основали еще во второй половине 19-го века чехи, эмигрировавшие на юг Украины
из Богемии и Моравии ввиду отсутствия там свободных земель и обнищания
населения. По решению правительства Российской империи в то время чехи-переселенцы
получили здесь землю, были освобождены от податей, воинской повинности, а также
имели другие льготы – даже право на административное самоуправление. Вот так и возник
в наших краях поселок «Чехи», хотя уже в мое время потомков чехов в нем было не
больше половины жителей, а остальные – украинцы. Нас, мальчишек, особенно поражало заметное
отличие Малой Александровки от нашего села, да и других деревень. По существу,
исконно чешской в этом поселке была только одна центральная улица, по обе
стороны которой располагались дома – все фасадом к улице. У каждого дома
хозяйственный двор, огород и ухоженный дворик. Перед окнами – непременно цветник. Обычно в каждом дворе –
колодец. Практически все дома большие, из 5-6 комнат, построены из кирпича, крыши
покрыты черепицей. Мы постоянно общались со своими одноклассниками-чехами,
после уроков часто домой к ним заходили. Запомнилось, что в чешских семьях всегда
в изобилии были мучные изделия кнедлики (галушки) и нудлики (лапша), а в
праздничные дни – калачи, пироги, сдобные булочки, пряники, пышки. А врезались
в память эти детали их кухни потому, что чехи по вероисповеданию – католики, и отмечали
они Рождество и Пасху несколько раньше нас, украинцев.
Так что во время учебы в 5-7-м классах у нас, розальевских,
ежедневно был утренний и обеденный 3-х километровый «променад» в школу и
обратно. Притом при любой погоде: и в осеннюю слякоть и непролазную грязь под
ногами, и в зимнюю стужу со снегом и метелью. Между прочим, сразу за околицей
Малой Александровки рос большой колхозный сад, через который мы и проходили
метров 350-400 по пути в школу и обратно. В сентябре, да и в первой половине
октября все деревья увешаны созревшими яблоками и грушами. Сторож знает время
нашего утреннего и дневного «прохода» через сад, поэтому внимательно бдит… Но
мы ведь тоже стрелянные воробышки! Ватага из 15-20 розальевских 5-7-ми
классников растягивается так, что когда передние в конце сада, то задние –
только в начале. Поэтому сторож никак не может уследить за всеми одновременно.
В любом случае кому-то из нас удается наполнить яблоками и грушами полные
портфели и карманы. А затем уже по-братски делимся добычей со всей компанией.
Вспомнил и еще одну забавную историю того времени. В школу в
эту соседнюю деревню Малая Александровка мы всегда ходили единой гурьбой, и
глубокой осенью–зимой появлялись в школе заранее, иногда даже за час до начала
уроков. Заходили в класс, усаживались за учительским столом, зажигали
принесенную из дома свечку, доставали карты и… играли в очко. На деньги,
разумеется, хотя ставки были всего по 5-10-15-20 копеек. А в те времена эта «шалость»
школьников считалась запредельной, могли из школы на 2-3 недели исключить, а уж
картежнику двойка по поведению за четверть была гарантирована. Однажды мы так
увлеклись игрой, что потеряли бдительность. В итоге директриса школы
«застукала» нас за этим занятием… Ах, какой же был скандал! Родителей – в
школу, нас – проказников – клеймить на совете пионерской дружины, «примерные»
девочки гневно требовали снять с нас пионерские галстуки. На следующее утро в
школьном коридоре висела огромная стенгазета-молния с довольно похожими на нас
карикатурами и сатирическим стихом. До
сих пор помню адресованное мне: «Борисовськiй по банку – стук, i
до банку – вiсiм рук» (по-украински). Вся Розальевка недели полторы-две потешалась над
нами, так глупо «проколовшимися» в школе. А как родители отнеслись к этому? –
спросите вы. О других не скажу, но мой отец после возвращения из школы сказал
всего лишь одну фразу: «Миша, не дразни гусей». Смысл я понял, так как к тому
времени в нашем домашнем хозяйстве уже были две гусыни и гусак, плюс ежегодный
выводок из 18-20 гусят. И я знал не понаслышке, как взрослые особи, особенно гусак, охраняют свое
потомство…
У нас, тогдашних мальчишек, органично совмещались и школьная
учеба, и помощь родителям по дому и на колхозной работе, и детские беззаботные
радости, и шалости «на грани фола». И в футбол играли, и по колхозным бахчам,
садам и виноградникам шастали, и рыбу в колхозном пруду украдкой от
рыбовода-сторожа ловили, и в сельский клуб не только в библиотеку ходили, но и вечером
тайком через окно пролазили на запрещенные детям фильмы типа «Фанфан-Тюльпан».
А некоторые с 5-6-летнего возраста курить начали – в газетные клочки
заворачивали измельченные высохшие коровьи лепешки. Пацаны постарше и «при
деньгах» покупали в сельмаге папиросы «Бокс» или легендарный «Беломорканал». А вот
мужчины, привыкшие к военной и послевоенной махорке, предпочитали курить
табак-самосад, так как для них имевшиеся тогда в продаже сигареты и папиросы
были не более чем дамским развлечением.
Деревенские мужчины, обычно за работой, без мата не
разговаривали. Как иной конюх Ваня или Степа гениально мог на трех-четырех-пяти
этажном мате выразить все, что хотел сказать – это нечто! А оттенок мата
подчеркивал все, что надо: направление мысли, мнение говорящего, его настроение,
радость или недовольство, личное отношение к высказываемой мысли…
Спросите: а
пацаны ругались по-матерному? И не спрашивайте! Ведь ругань часто можно было
услышать от взрослых, вот мы и подражали им. Но был негласный внутренний запрет:
только в своей стайке! Нельзя ругаться при взрослых и при девочках. И ещё один
примечательный факт – не помню ни одного случая, когда бы мальчишки подрались
друг с другом, или одна компания с другой.
Была и ещё одна детская забава в послевоенные годы. На
склонах в окрестности села весной талыми водами оголялись оставшиеся в земле с
войны винтовочные и автоматные патроны, и даже мелкокалиберные снаряды. Начиная
с середины мая, когда становится тепло, а на лугах вовсю зеленеет трава, мы
отправлялись за околицу села, подготавливали костер и складывали в него
найденные патроны. После чего костер поджигали, а сами быстро прятались в
овраге. Когда пламя в костре разгоралось, боеприпасы начинали взрываться.
Конечно, это не нынешние салюты-фейерверки, но канонада звучала та еще…
Разнообразили и в какой-то мере оживляли в общем-то однообразную деревенскую жизнь кочующие цыгане. Они каждое лето по два-три раза
неожиданно приезжали на своих кибитках, разворачивали свой табор-стоянку на 5-6
дней на околице села, и всегда также неожиданно уезжали. Помните, у
А.С.Пушкина: «Цыганы шумною толпой по
Бессарабии кочуют. Они сегодня над рекой в шатрах изодранных ночуют. Как
вольность, весел их ночлег, и мирный сон под небесами между колесами телег,
полузавешанных коврами. Горит огонь; семья кругом готовит ужин; в чистом поле
пасутся кони...». Точнее не скажешь!
Главными атрибутами кочующих цыган были кибитки и пегие
упряжные цыганские лошади-красавцы, на фоне которых изнуренные тяжелой работой
колхозные кони-кобылы выглядели очень жалкими. Обычно приезжал один табор – большая
цыганская семья с кучей детишек, на нескольких кибитках. И сразу же
разворачивали три-четыре больших шатра. Табор имел переносные мехи, наковальни,
молотки и прочие инструменты. Цыгане-мужчины – замечательные
ремесленники-кузнецы, поэтому сразу же начинали заниматься починкой для жителей всей деревни серпов,
кос, сап, лопат, вил, плугов, борон, граблей, топоров, ручных пил и другого
подобного инвентаря.
А цыганчата в это
время резвились в таборе.
Ну а мы, деревенские пацаны, всё время крутились рядом, с
интересом наблюдая за патриархально-родовой жизнью цыганского табора. Родители,
правда, запрещали нам близко приближаться к шатрам, пугая, что цыгане крадут
детей. Но нас на испуг не возьмешь! Боялись ли цыган и прятали ли взрослые в
деревнях детей, когда появлялся табор? Нет, конечно. Чего их бояться-то?
Конокрадством они в то время уже не промышляли. Разве цыган, знающий толк в
лошадях, позарится на изможденную колхозную клячу? Просто сельчане смотрели в
оба за всем, когда цыгане были рядом.
А вот мой брат Коля, младше меня на 12 лет, кочующих цыган
не видел и не помнит. И неудивительно – в октябре 1956 года Верховный Совет
СССР запретил цыганам вести кочевой образ жизни. Цыган жестко загнали в
специальные кварталы пригородов – своеобразное гетто, принуждая их вместо
кустарного ремесла и гадания трудоустроиться на официальную работу. В деревнях
же местные власти начали прогонять кочующих цыган со стоянок, подвергая их
всяческой дискриминации даже на бытовом уровне. Были даже «перегибы на местах»:
цыган за бродяжничество отлавливали и отправляли на «стройки пятилеток». Справка: сейчас в Одесской
области, по официальным данным, оседло проживает примерно 3 тысячи ромов
«нэции» урсари.
Расскажу еще об одном эпизоде детства, на сей раз – идейном.
Речь пойдет о смерти И.В.Сталина, вернее, о дне его похорон 9 марта. В тот
день, в полдень, по всей стране повсеместно проводились траурные митинги.
Состоялся такой и в нашей Розальевке. Мне, ученику 2-го класса, отличнику и
примерному пионеру, было поручено выступить на митинге от имени школьников. Текст,
конечно, мне заранее подготовила учительница. Мама, как могла, принарядила
меня. Митинг проходил на площади перед колхозным клубом. Сначала выступили
председатель сельсовета, парторг колхоза, передовые доярка и свинарка,
комсомольский вожак колхоза, и только затем – моя очередь. А зима в тот год
была холодной, даже в наших южных краях. И тот день, 9 марта, выдался морозным
и ветреным. Так что я, 9-летний мальчишка, вынужден был стоять почти час на
этом колотуне – раздетый, без фуфайки, в одном пиджачке, без головного убора, но
зато с новым пионерским галстуком на шее… И всё ради того, чтобы протарабанить
вызубренную 3-х минутную речь о детской скорби в связи со смертью дорогого и
любимого вождя… В итоге, схватил двустороннее крупозное
воспаление легких, три недели провалялся дома в постели с температурой за 39о
– до конца весенних каникул. Через день местный фельдшер делал мне
уколы пенициллина и ставил банки.
Уже в нынешнее время однажды рассказал эту историю своим
коллегам на работе, а они со смехом говорят: Михаил, ты же напрямую пострадал
от сталинского режима, оформляй статус политрепрессированного… Шутка, конечно.
А если серьезно – то как добыть справку-подтверждение об имевшем место факте?
Иных уж нет, а те – далече…
Этим эпизодом, пожалуй, и закончу повествование о своем
детстве, плавно перешедшем в отрочество. Отрочество – это уже другой период
жизни, и ему будет посвящен отдельный рассказ. В завершение же этого
повествования познакомлю со своими родителями:
Борисовский Афанасий
Кондратович (10.11.1914 – 21.12.1977) и Борисовская Мария Тарасовна
(01.01.1923 – 02.02.2014) с автором этих строк. Лето 1976 года, с. Розальевка.
Комментариев нет:
Отправить комментарий