В горниле той страшной войны

Близится 71-я годовщина Великой Победы в самой страшной в мировой цивилизации войне. В канун Дня Победы я решил опубликовать этот свой очерк, написанный на основе собранных по крупицам воспоминаний и рассказов непосредственных участников той войны. Опираюсь на свидетельства из первых рук (вернее, уст…), а не писанину какого-то чужого дяди. Рассказы фронтовиков и людей, переживших оккупацию, запомнились навеки. Стараюсь всё изложить честно, не приукрашивая и не пряча ничего. Так что картина получилась неофициальная, во многом личная – такой, как её  воспринимали сами участники тех событий. К сожалению, ни на какой бумаге, ни в каком повествовании нельзя воспроизвести эмоциональную сторону услышанного мною от фронтовиков в детстве, в юности и во взрослой жизни, ведь каждый рассказчик использует свои интонацию, эмоции, чувства.

Великая Отечественная война коснулась самым непосредственным образом моих родителей, близких и дальних родственников по папиной и маминой линиям, а также родственников практически всех моих сверстников-земляков.

Отец воевал на фронте – с 25 июня до 15 октября 1941 года, и затем с 4-го апреля 1944 года он снова на фронте. 2 декабря 1944 года был тяжело ранен, и находился на излечении в госпиталях до 27 июня 1945 года. Мама прожила в оккупации с 6 августа 1941 года до освобождения нашей местности от фашистов 31 марта 1944 года. Всё это время мама, как и все взрослые жители села, принудительно трудилась на с.х. работах, а вся продукция отправлялась в Германию. Во время оккупации родилась моя сестричка и я. Так что можно представить, какие тяготы и лишения испытала мама в то время. Очень много родственников по папиной и маминой линиям погибли на фронте, или же стали инвалидами. Среди моих сверстников-земляков было немало ребят, чьи отцы погибли, а мамы-вдовы еще лет десять после окончания войны еле-еле сводили концы с концами.

На моей малой Родине – в селе Розальевка Котовского р-на Одесской области – в каждой семье ушли на фронт отец, муж, сын, брат… И многие, очень многие погибли. На установленном в центре села памятнике односельчанам, погибшим в ВОВ, выбита цифра «200». А ведь в предвоенный год в нашем селе было всего лишь около 300 дворов…

Небольшая ремарка. В этом украинском селе на севере Одесской области, где я родился и прошло мое детство, не было репрессированных. Хотя была и коллективизация, и страшный голод в 1932-33 гг. В нашей семье, восходящей по отцовской линии в Бессарабию, тоже не было репрессированных. Как, впрочем, и по маминой линии. А это огромное число родственников: прабабушки и прадедушки, бабушки и дедушки… И все многодетные… А вот погибших, раненых и изувеченных в Великую Отечественную войну – полно. И такая же ситуация у многих моих земляков-односельчан. Надеюсь, читатель понял смысл этой ремарки.

Всё мое детство приходится на первые послевоенные годы. Мы, мальчишки, затаив дыхание, с большим интересом слушали рассказы пришедших с войны мужчин. И хотя фронтовики особой откровенностью нас, пацанов, не баловали, мы жадно улавливали каждое их слово, подслушивали их разговоры за застольем (в деревне ведь свадьбы, крестины, проводы в армию и прочие «оказии» всегда празднуются с размахом) или же во время работы с ними. А работать на колхозных полях вместе с взрослыми в школьные годы нам пришлось немало: погонщиками лошадей при пахоте, культивации овощных культур и виноградников, при уборке зерновых жаткой-лобогрейкой; помогали родителям на ферме и уборке сахарной свеклы…

Борисовский Афанасий Кондратович

Мой отец – Афанасий Кондратович Борисовский, 1914 года рождения – отслужил три года рядовым красноармейцем в Рабоче-крестьянской Красной Армии в середине 30-х годов, и служил он во Владивостоке. На 3-й день после начала войны он был снова мобилизован в РККА, и вместе с большинством мобилизованных односельчан направлен в 31-й стрелковый полк 25-й стрелковой дивизии, располагавшиеся в то время в 80-90 км севернее Одессы. 25-я дивизия (командир – генерал-майор Петров И.Е.) входила в отдельную Приморскую армию в составе Юго-Западного фронта (командующий – генерал-полковник М.П.Кирпонос). С начала августа 25-я стрелковая дивизия находилась в южном, самом напряженном секторе обороны Одессы.

Отец рассказывал, что их с первых дней мобилизации, в большинстве своем плохо обученных и необстрелянных солдат, гнали в бой практически без оружия – с одной винтовкой «трехлинейкой» на 3-5 человек, приказывая добывать оружие в бою. Никакой предварительной боевой подготовки для мобилизованных не было. Некоторые красноармейцы-новички, которые раньше не служили в армии, не умели даже нормально стрелять из винтовки, и не знали толком, как окапываться на поле боя. Поэтому учились воевать непосредственно в боях. Красноармейцы получали винтовки либо из рук раненых, либо забирали их у убитых. Счастливчикам удавалось достать себе наш карабин, либо в бою добыть немецкий автомат. К нему подходили патроны от нашего армейского пистолета ТТ. Патронов было мало, а гранаты выдавали по 2-3 штуки на отделение. Вот так для отца началась война.

Отец с горечью говорил, что у защитников Одессы артиллерия была слабая, танков было очень мало – в 25-й дивизии была всего одна бронетанковая рота из 10 танков Т-26. И только после подхода немецких и румынских войск к окрестностям Одессы поддержку нашим войскам начала оказывать береговая и корабельная артиллерия Черноморского флота. Но зато в составе 25-й дивизии был кавалерийский полк – сабельные эскадроны и пулеметные тачанки. Может, поэтому она именовалась Чапаевской?  Кстати, в Одессе и сейчас есть улица 25-й Чапаевской дивизии.

В связи с прорывом немецких войск в Крым в конце сентября и создавшимся критическим положением на Юго-Западном фронте, в ночь на 1 октября 1941 г. из Ставки Верховного Главнокомандования пришел секретный приказ сдать Одессу. Оборонявшие город части Приморской армии спешно эвакуировались морем на кораблях Черноморского военного флота. 16 октября в 5.30 утра от одесских причалов ушел последний транспорт в сторону Севастополя. Спустя 6 часов в Одессу вошли передовые подразделения фашистов.

Упомянутая выше 25-я стрелковая дивизия с окончанием обороны Одессы была эвакуирована в Севастополь одной из последних, к тому же в неполном составе. В монографии «Оборона Одессы советскими войсками в августе–октябре 1941 года» (Воениздат, 1950) я нашел такие данные: перед уходом из Одессы в 25-й дивизии было 9838 бойцов и командиров, а на 11 ноября 1941 года в ней числилось 4233 человека – т.е.,  почти 50% личного состава не эвакуировалось. А коней кавалерийского полка дивизии перед эвакуацией сдали на мясокомбинат, на колбасу…

Насчет коней, сданных на мясокомбинат – это не фигура речи. В студенческие годы, в зиму 1967-68 гг., я несколько раз бывал в гостях у одного студента нашего института, с которым сдружился в стройотряде. У его бабушки я живо интересовался, как одесситы жили во время немецко-румынской оккупации. И она вспоминала, что буквально накануне ухода советских войск в Одессе вдруг в изобилии появилась конская колбаса… Много других интересных фактов услышал я тогда из уст этой пожилой одесситки. О том, например, что монахини Свято-Архангело-Михайловского женского монастыря во время оккупации в меру сил помогали многим голодающим и обездоленным людям. А на территории монастыря несколько раз укрывались от преследований румынских жандармов подпольщицы и партизанки.

Теперь горькая правда о прекращении обороны Одессы. В условиях суматохи, паники, неразберихи, растерянности и неопытности командиров, постоянных артиллерийских обстрелов со стороны наступающих немцев не всем воинским частям, оборонявшим Одессу, нашлось место на кораблях. Такая участь постигла и 31-й стрелковый полк, в котором воевал мой отец. Лишь один из трех его батальонов был эвакуирован в Севастополь, а два других остались на месте без боеприпасов, без связи и без какого-либо четкого приказа о дальнейших действиях. Многие командиры полка, спасая собственную жизнь, попросту бросили своих подчиненных на произвол судьбы, а сами успели уплыть на последнем транспорте. Рядовые же красноармейцы, оставшись без командиров, и не имея никакого боевого опыта и никаких приказов, к тому же находясь в полном неведении о случившемся, и где находится фронт, разбрелись небольшими группами кто куда. В такой переплёт попал и мой отец, как и многие его однополчане.
По воспоминаниям отца, они не верили, что Одессу сдадут, и считали, что город можно было ещё удерживать. Когда же узнали, что большинство военных частей накануне внезапно оставили позиции и уплыли на кораблях из Одессы, то недоумевали. Несколько недель прятались в подсолнухах, кукурузных полях, небольших перелесках, балках и глубоких оврагах, и даже в Нерубайских катакомбах под Одессой, где проходила первая линия обороны города. Там же, в катакомбах, спрятали свои винтовки из-за отсутствия патронов к ним.

После того, как фронт отошел подальше на восток, а на занятой территории остались только румынские войска, отец, как и большинство других брошенных на произвол судьбы красноармейцев на юге Украины, начали постепенно возвращаться домой в семьи. Эти горемыки-красноармейцы должны были зарегистрироваться в местной оккупационной администрации и принудительно работать на полях и фермах «возрожденного» румынами довоенного колхоза. Безусловно, все они были готовы воевать и дальше в рядах РККА, если бы их не бросили на произвол судьбы наши «доблестные командиры». И такой свой вывод я делаю безо всяких колебаний, будучи абсолютно уверенным в своей правоте.

Реальность такова, что большинство гражданского населения на юге Украины, сбитые с толку полным провалом начала войны, не имея никакой информации о положении на фронтах, пыталось различными способами как-то приспособиться к оккупационному режиму. Группы сопротивления и партизанские отряды были организованы и действовали только в Одессе. Подготовкой бойцов «невидимого фронта» занимались политотдел Приморской армии (созданы 8 разведывательно-диверсионных групп и отрядов общей численностью 469 бойцов), НКВД СССР (созданы специальная оперативная группа и два небольших отряда чекистов) и Одесский обком партии (сформированы 5 подпольных райкомов партии и 6 партизанских отрядов общей численностью подпольщиков 130 человек). Подполье создавалось в спешке, когда Одесса практически уже была блокирована с суши, в итоге некоторые подобранные руководители оказались физически и морально не готовы, не выдержали суровых испытаний, и, откровенно говоря, спасовали.

Об «эффективности» авральной подборки партийных кадров для руководства подпольем и партизанами свидетельствует такой малоприятный и тщательно умалчиваемый в советское время факт. Первый секретарь Одесского подпольного обкома КПСС Анатолий Петровский уже на 5-й день после занятия Одессы немцами был арестован. На первом же допросе, даже без излишнего давления со стороны врага, он смалодушничал, сам заговорил и начал сотрудничать с сигуранцу – румынской контрразведкой. В результате его предательства были арестованы 265 подпольщиков, 7 отрядов сопротивления были разгромлены. К тому же он сдал немцам все известные ему склады продовольствия, заблаговременно подготовленные для партизан. После освобождения Одессы этот предатель был арестован СМЕРШ; в течение года велось расследование его дела и 5 апреля 1945 г он расстрелян.

Когда я узнал об этом предательстве партийного руководителя столь высокого ранга, был шокирован. В последний свой визит в Одессу посетил Аллею Славы в Центральном парке культуры и отдыха имени Т.Г. Шевченко. Остановился возле захоронений партизан-подпольщиков Якова Гордиенко и его командира Владимира Молодцова (подпольный псевдоним Павел Бадаев), зверски замученных летом 1942 года румынской контрразведкой. В голове непрестанно вертелась мысль о предрассудках вековых и гроба тайнах роковых…

В глубинке, в Одесской области, для организации сопротивления врагу на оккупированной территории смельчаков не нашлось, а может – времени в спешке не хватило для подготовки подпольщиков, да и выбранные кандидатуры для организации сопротивления врагу трусливыми оказались… Не верите?  Вот ещё один нелицеприятный факт. Первый секретарь Котовского подпольного райкома партии, подготовленный для руководства партизанами в нашем районе, из Одессы за линию фронта в оккупированный Котовск не ушел, а накануне прихода немецко-румынских войск сбежал («эвакуировался в Крым») с отступающими войсками Приморской армии. Кстати, точно так же поступили его «коллеги», несостоявшиеся руководители-подпольщики – секретари подпольных райкомов партии Беляевского и Березовского районов.
Зверства фашистов в оккупированном Котовске (это произошло 5 августа 1941 года) начались сразу же. Около 1000 горожан – прежде всего, работников советских и партийных органов – расстреляли на городском стадионе. В селе Борщи были расстреляны  1240 мирных жителей. 
Антифашистские подпольные молодежно-комсомольские организации «Крылья Советов» и «Чайка» в Котовске заявили о себе в ноябре 1942 года. Они осуществляли связь между подпольщиками Одессы, Кодымы, Балты и других городов области; распространяли сводки Совинформбюро; несколько раз организовали побеги советских военнопленных из концлагеря, созданного на месте военного городка; собирали оружие и боеприпасы; совершили подрыв немецкого эшелона в районе ж.-д. станции Чубовка, диверсии и саботажи в локомотивном депо. Однако в июле 1943 года из-за предательства 23 котовских подпольщика были арестованы, подвергнуты пыткам и затем расстреляны в овраге в окрестностях села Глубочок.
А вот в сельскую местность антифашистские листовки и подпольные газеты  не доходили. Радиоприемников, чтобы слушать сводки Совинформбюро, у селян и в помине не было. У горожан же – кто не знает, напомню – имеющиеся  кое у кого радиоприемники были отобраны советскими органами сразу же после начала войны. А вот оккупационные власти в пропаганде были весьма активны, даже в глубинке. Поэтому простой сельский люд, будем откровенны, не желал продолжать воевать. Сыграл свою роль и инстинкт самосохранения.  Ведь германское военное командование на оккупированной территории сразу же установило жесткую разнарядку на расстрел мирных жителей: за убитого немецкого офицера – казнь 100 заложников, за немецкого солдата – 50. Румынские солдаты, правда, ценились немцами «дешевле»: казнили только 15 советских граждан-заложников.

Очевидно, на мирный характер сельчан (непротивление злу насилием) повлияло и то, что сам оккупационный режим в нашей местности поддерживался более «либеральными» румынскими войсками. Поясню. Захватив Украину, немцы расчленили её на отдельные части. Территорию между Днестром и Бугом на юге Украины – Буковина, Одесская и Измаильская области, а также юг Винницкой и запад Николаевской области – были отданы Румынии и названы «Транснистрия» (Transnistria – Приднестровье, от румынского названия реки Нистру – русс. Днестр). На этой территории была установлена оккупационная администрация, созданы румынские органы власти. Из Румынии прибыли тысячи гражданских и военных чиновников, полицейских и жандармов. Столицей «Транснистрии» стала Одесса, где и размещался весь чиновничий аппарат этой новой румынской провинции. Впрочем, учитывая стратегическое значение Одесского порта и зная традиционную безалаберность своих румынских союзников, Гитлер все же оставил военное и морское администрирование за немцами.

Мама рассказывала, что румынские тыловые вояки представляли собой довольно жалкое зрелище: обшарпанные, полуголодные, с бегающими глазами; вороватые, карманы доверху набиты всяким барахлом. Крестьянское войско, мамалыжники – так жители называли их. В нашем селе во время оккупации на постоянной основе румыны не базировались, их патрули появлялись наездами 1-2 раза в неделю, а то и реже. Не было случая, чтобы они кого-то убили или арестовали. Хотя кур и прочую домашнюю живность частенько забирали. Но обычно ходили по домам и выпрашивали «млеко и яйка», оправдывались тем, что они, дескать, подневольные, их насильно мобилизовали и отправили воевать. Но от этого сочувствия им не прибавлялось. А вот полицаи из местных (в семье не без урода…) зверствовали похлеще румын. Опять же со слов мамы перескажу, что одного такого полицая военно-полевой трибунал судил вскоре после освобождения нашей местности от оккупантов. Суд был открытым, и практически вся деревня присутствовала на нем. Многие выступили в суде как свидетели и требовали смерти предателя. Приговорили его к повешению. И вот когда его казнили, веревка оборвалась – такой жирный и толстый был вражина… Народ так и ахнул – ведь с древних времен у славян была традиция такая: если во время повешения обрывается веревка, то приговоренного к смерти милуют. Но в данном случае все селяне потребовали немедленного повтора казни. Что и было сделано.

Было не только предательство во время оккупации. Не обошлось без алчности и других пороков, вылезающих из нутра человека в лихую годину. Приведу реальную историю, рассказанную моей классной руководительницей в 8-10-х классах Марией Петровной Мамончик. Начало войны застало её, тогда 19-летнюю девушку, в Одессе – она была студенткой пединститута. Уехать домой в Котовск (это 220 км севернее) не удалось – ж.-д. движение было парализовано в первые дни войны. С двумя своими землячками они в начале августа решили уйти домой пешком. Чудом пробрались через линию фронта (Одесса к тому времени уже была практически блокирована с суши) и пошли в тылу захватчиков. За день проходили по 30-40 км. Шли по проселочным дорогам. Завидев военный патруль, заблаговременно прятались в полях с кукурузой или подсолнухами. Питались початками молодой кукурузы. Вечером заходили в попавшуюся по пути деревню и там просились на ночлег. И вот в четвертую ночь перед самым рассветом они вдруг проснулись от возни и разговоров во дворе хаты, хозяева которой вечером их приютили и даже покормили. Студентки осторожненько отодвинули занавесочку на окне и увидели страшную картину. Хозяин дома, крепкий мужик лет 50-ти, вместе с женой в своем дворе при свете керосинового фонаря распаковывают 3 огромных тюка, которые, очевидно, хозяин только что приволок, т.к. весь был, что называется, в мыле. В тюках были гимнастерки, брюки, белье, ремни, несколько пар башмаков красноармейцев, и, очевидно, с офицера – портупея и планшет. И всю эту «добычу» хозяин с хозяйкой тщательно сортировали по отдельным кучкам. Но весь ужас и кошмар для девушек начался, когда мужик достал из одного из тюков две обрубленные выше колен человеческие ноги и по-деловому принялся снимать с них сапоги – вернее сказать, выковыривать из сапог обрубки ног. Как нетрудно догадаться, всю эту «добычу» мужик принес с поля боя, сняв её с незахороненных трупов наших воинов, успевших к тому времени полуразложиться на жаре (фронт прошел здесь двумя неделями раньше). В поле, в ночной темноте, в попыхах мародеру не удалось снять офицерские сапоги, вот он, нелюдь, и проявил «смекалку» как сделать это в спокойной домашней обстановке…
Очень тяжелыми для жизни были не только первые месяцы оккупации, но и зима 1941-1942 г.г. По рассказам котовчан, переживших оккупацию, в городе постоянно проходили облавы. Людей заставляли работать на восстановлении локомотивного депо и других предприятий города, взорванных накануне отхода советских войск. Продуктовые карточки в городе появились только в 1942 году. Поэтому горожане, собрав в узелок остатки одежды и кое-что из домашнего скарба, ходили по близлежащим селам, нередко километров за 30, а то и 50 от дома. Иногда такой «поход за харчем» продолжался неделю и больше. Приносили картошку, початки кукурузы, пшено, зерна ржи и пшеницы, иногда макуху. Румынских патрулей особо не опасались – те только проверяли («партизан»?, «граната»?...) и отпускали, ничего из котомок не отнимали.

А вот как выглядела жизнь во время оккупации в сельской местности. Подростки, как и всё взрослое население в селе, включая вернувшихся домой от безысходности солдат (а таких, кроме моего отца, в нашем селе оказалось не менее 40 человек) вынуждены были от восхода до захода солнца принудительно трудиться на тяжелых с.х. работах. Сельчане жили в темноте и полуголоде. О состоянии на фронтах, и живы ли ушедшие на войну их близкие, люди ничего не знали. Гибель родственников на фронте или смерть людей в самой деревне стала чем-то привычным и обыденным, особых эмоций не вызывала. У всех одно горе, у всех такая же беда…
Топили печки соломой, кочанами да перейдами кукурузы (это остатки сухих стеблей, после того, как их обглодает домашняя скотина), выкопанными по весне прошлогодними корешками подсолнухов. У кого были деревянные заборы вокруг дворов и огородов – использовали на дрова. Спали не раздеваясь, не моясь, стекла на окнах к утру замерзали толстыми узорами – зима 1941/42 гг была очень морозной даже на юге Украины.

Спасали сельчан собственные огороды, на которых выращивали картошку, кукурузу, свеклу и другие овощи, некоторые сеяли рожь. В хозяйстве содержали скот (разумеется, если было чем прокормить скотину зимой) и кур. Коров в селе в военное время было очень мало, преобладали овцы и козы. Каждый двор, имеющий соответствующую живность, должен был платить большие налоги: за год 500 л молока с коровы, 100 кг мяса (если в домашнем хозяйстве были свиньи), 500 шт. яиц (в расчете с 10 кур). Если человек не вырабатывал на принудительных работах минимум трудодней, нужно было платить двойной налог. Кто не платил налоги – забирали скот, кур, а строптивого хозяина могли отправить на работу в Германию или даже в концлагерь. В этом грабеже оккупационным властям активно помогали местные прихвостни-полицейские.

В 1942-1943 гг селянам в целом жилось чуточку легче, по крайней мере, по сравнению с первым годом оккупации. Пусть не смущает оборот «в целом»: в каждой семье было индивидуально, в зависимости от того, сколько в ней рабочих рук и едоков, а также личной изворотливости. Крепких, изворотливых и пронырливых хозяев оккупация особо по карману не ударила. За соответствующую мзду в районной оккупационной румынской администрации можно было получить разрешение и перейти на отрубное хозяйство. От налогов «натурой» это не освобождало, но зато не надо было принудительно трудиться на полях «самоликвидированного» довоенного колхоза. Крестьяне «при деньгах» могли позволить себе купить не только рубаху, штаны, фуфайку, башмаки или галоши, но и привезенный румынскими торгашами сельхозинвентарь (лопату, косу, грабли, топор).
У моих родителей подобной «роскоши» не было, оба ходили в постолах, шитых отцом из шкуры теленка. Постолы носили в селе еще лет 5 после войны. К слову, отцовские послевоенные постолы, словно «фонарик», висят в моей памяти до сих пор. Запомнилось, как он шил их зимними вечерами, сидя у печки. Правда, это было уже чуть позже, в 1948-49 гг.: свои красноармейские башмаки отец обувал только «в люди», а дома и на работу в поле ходил в постолах с обмотками/онучами до колен (их у него с войны было 2 пары: одна на нем, вторая, в котомке, запасная). Но я чуточку забежал уже в послевоенный период.
Заканчивая же рассказ о самой оккупации, мама так подытожила свою жизнь «под румынами»: сначала было очень тяжело, а когда всё немножко успокоилось (сегодня бы сказали «устаканилось»), стало примерно так, как до войны; но посытнее, чем во время голода в 1932 году. Помогло всё-таки то, что рядом был отец.

Наш Котовский район освобожден от немцев в начале апреля 1944 года. Из рассказа мамы: солдаты-освободители были все в полинявших, с белыми пятнами от соли, гимнастерках, со скатками через плечо, в башмаках с онучами/обмотками до колен. Лица обветрены; мужчины 30-40 лет – с морщинами глубоких стариков. Но зато все веселые и разговорчивые.

Полевой военкомат сразу же, на 2-й день после освобождения нашей местности, призвал отца, как и всех имевшихся в селе мужчин, снова в армию. Как тогда говорили – взяли на войну. Ведь мобилизация мужчин из освобожденных районов была главным источником пополнения войск. В условиях того времени это пополнение без всякой дополнительной подготовки уже на 3-5-й день участвовало в боевых действиях. Отец, да и другие сельчане, рассказывали, что какое-то время они чувствовали негативное отношение командиров к тем, кто «отсиживался во время войны в оккупации». На первых порах на них смотрели, как на штрафников. Кстати, немцы называли этих людей, «под гребёнку» мобилизованных в советскую армию с освобождаемых территорий и сразу же бросаемых в бой, «Beutesoldatenen» – трофейными солдатами.

Но уж в чём-чём, а в трусости новое армейское пополнение из числа «отсиживавшихся» никак не обвинишь. Воевали они храбро и отчаянно. Вот лишь некоторые примеры по моим родственникам из числа «отсиживавшихся».

Мой дядя Борисовский Иван Кондратович (старший брат отца): повторно призван в РККА в апреле 1944 г., служил стрелком 7-й стрелковой роты 956 стрелкового полка 299 стрелковой Харьковской  дивизии, 57-й Армии 3-го Украинского фронта. Награжден медалью «За отвагу». Из приказа о награждении: в наступательных боях 29.03.1945 при взятии с. Кишбайом (Венгрия) уничтожил ручной пулемёт и 3-х солдат противника.

Лаевский Тарас Матвеевич

Лаевский Тарас Матвеевич (мой дедушка по маминой линии, 1899 года рождения): повторно мобилизован на фронт в апреле 1944 г., сержант, санинструктор гужтранспортной роты 375 стрелковой Харьковско-Бухарестской дивизии; в марте 1945 г награжден медалью «За боевые заслуги».

Лаевский Куприян Матвеевич (брат моего дедушки). Повторно мобилизован в РККА 04.04.1944 г. Из наградного листа: Будучи младшим сержантом 1-го стрелкового батальона 288-го гвардейского стрелкового полка 94 гвардейской стрелковой Звенигородской ордена Суворова дивизии, в бою 14.01.1945 г в районе села Грабув Пилица (Польша) при выбытии из строя командира взвода взял командование на себя, при этом уничтожил 6 гитлеровцев, за что награжден орденом «Красная звезда». В звании старшего сержанта в той же должности и в той же воинской части 14.04.1945 г во время прорыва обороны немцев на западном берегу р. Одер (Германия) лично уничтожил из противотанкового ружья пулеметный расчет противника в дзоте, затем в рукопашной схватке уничтожил 2-х немецких солдат, и в этом бою был тяжело ранен. За этот подвиг награжден орденом Славы III степени. После войны работал конюхом в нашем селе.

Эти родственники, к счастью, вернулись с войны живыми. Восемь моих дальних родственников погибли. Назову их имена – они этого достойны:

Пасинковский Григорий Пелипович (брат бабушки по маминой линии): погиб на фронте в конце лета 1941 года (точная дата гибели и место захоронения до сих пор неизвестны).

Пасинковский Андрей Пелипович (брат бабушки по маминой линии): погиб на фронте летом 1941 года (точная дата гибели и место захоронения до сих пор неизвестны).

Пасынковский Константин Андреевич (двоюродный брат мамы): призван в РККА в июне 1941 г., рядовой, стрелок 69 сп. Погиб в августе 1941 г. 

Пасынковский Иван Андреевич (двоюродный брат мамы): призван в РККА в апреле 1941 г., рядовой, стрелок 230 азсп.  Погиб 29.08.1944 г в Румынии.

Стога Григорий Дмитриевич (муж Лаевской Надежды Матвеевны, сестры дедушки): призван в РККА в июне 1941 г., погиб в мае 1944 г.

Бойко Николай: муж Лаевской Веры Матвеевны, сестры дедушки: погиб летом 1941 года (точная дата гибели и место захоронения до сих пор неизвестны).

Бойко Григорий Николаевич (сын Лаевской Веры Матвеевны, сестры дедушки): призван в РККА в 1939 г., погиб в августе 1941 г.

Коломиец Леонид Николаевич (муж Борисовской Веры Кондратовны, сестры отца): призван в РККА в июне 1941 года, погиб в августе 1942 года.



Наших односельчан с войны вернулись около 50 человек. Некоторые из них – инвалиды: без рук, без ног, слепые, больные… Вот среди таких фронтовиков мы, рожденные в войну дети, постоянно вращались. В более-менее сознательном возрасте (8-15 лет) мы постоянно просили их рассказать что-нибудь интересное про войну. Но они рассказывать не любили, да и не умели. Скромно отмалчивались, дескать, лучше пусть в школе вам об этом рассказывают. В школе, действительно, о войне нам часто рассказывал учитель истории, фронтовик Изуита Пётр Мефодиевич. Служил он в морской пехоте, участвовал в штурме Сапун-горы весной 1944 года. На этой горе в окрестностях Севастополя немцами была создана трехэшелонная линия укреплений с минными полями, длинной полосой окопов, железобетонными ДОТами. Здесь проходили ожесточенные бои, после которых последовало полное освобождение полуострова Крым от немецких захватчиков. Затаив дыхание, мы внимательно слушали рассказы Петра Мефодиевича о храбрости морских пехотинцев («черная смерть», как их называли немцы). Морпехи неоднократно вступали с фашистами в штыковой и рукопашный бой, били их и штыком, и прикладом, и кулаками. Запомнил из рассказов Петра Мефодиевича тот факт, что Севастополь был освобожден от фашистов 9 мая 1944 года. Знаменательная дата – ровно год до Дня Победы.

Салют в освобожденном Севастополе 9 мая 1944 года.

Рассказы о войне нашего школьного учителя Изуита Петра Мефодиевича запали мне в душу ещё и потому, что они переплетались с воспоминаниями о боях за Севастополь в 1942 году другого фронтовика, моего родственника Лаевского Петра Матвеевича – это брат моего дедушки по маминой линии. Он, как и мой отец, осенью 1941 года в составе Приморской армии участвовал в обороне Одессы, затем в составе армии переброшен в Крым, участвовал в 8-ми месячной обороне Севастополя. В конце июня-начале июля 1942 года части Приморской армии прикрывали эвакуацию Севастопольского гарнизона. Но, по воспоминаниям Петра Матвеевича, которыми он делился со своими братьями фронтовиками Тарасом и Куприяном Лаевскими спустя 10 лет после окончания войны, никакого плана эвакуации рядового состава не было; красноармейцы Приморской армии были оставлены на произвол судьбы... В конце июня –  начале июля 1942 года с разрешения Ставки Верховного Главнокомандования из Севастополя на Кавказ на самолетах "Дуглас" и подводных лодках сначала убыл командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф.Октябрьский, вслед за ним – его заместитель, генерал-майор И.Петров; вместе с ними – почти 1000 офицеров командно-политического состава Приморской армии, оперативники Особого отдела НКВД, и партийный актив города. Фактически это было  позорное бегство командного состава не только от немцев, но и от своих подчиненных.  По словам Петра Матвеевича Лаевского, бегство командования из осажденного Севастополя вызвало негодование и возмущение защитников крепости, ведь оно проходило на их глазах. На скалах вблизи причала скопилось множество бойцов, кричавших: "Вы нас бросаете, а сами драпаете!".  Оставшиеся почти 80 тысяч, из них – 23 тысячи раненных героических защитников Севастополя – обессиленные, измученные, без боеприпасов, пищи и воды, при 40-градусной жаре – продолжали сопротивляться на небольшом клочке земли от мыса Херсонес до мыса Фиолент. В этой кровавой мясорубке большинство из них погибли, либо попали в плен к фашистам. Согласно донесению 30-го армейского корпуса 11-й немецкой армии, в районе Севастополя только 7–10 июля 1942 года в плен попали 80 914 человек... Был пленён и генерал-майор П.Новиков, командовавший Севастопольским оборонительным районом с начала июля; он погиб в концлагере Флоссенбург в 1944 году. 

Колонна советских военнопленных с Херсонесского п-ва. Июль 1942 г.

Лаевский Пётр Матвеевич, контуженный в бою, также попал в плен вместе с многими другими красноармейцами. Сначала немцы пригнали их в пересыльно-сортировочный Бахчисарайский лагерь "Толле", расположенный на крутом склоне горы. Пленные называли его лагерем смерти. Колючая проволока в четыре ряда, смотровые вышки с пулемётами, свирепые немецкие овчарки... Пленные находились под открытым небом, под палящим крымским солнцем. Кормили их баландой из отрубей и тухлой соленой хамсой. Через 3 дня последовал Симферопольский лагерь "Картофельное поле". Колонну пленных из одного лагеря в другой сопровождали не только немцы, но и предатели из местных крымских татар. По словам Петра Матвеевича, татары очень зверствовали, выискивая среди пленных командиров, политруков и евреев; специально припасенными дубинами забивали до смерти обессиленных раненных красноармейцев, которые не могли самостоятельно передвигаться. Затем последовали лагеря в Польше и Германии. Пётр Матвеевич пробыл в немецких концлагерях 485 дней(!). После освобождения из плена 28.10.1944 г. и поправки здоровья продолжил воевать. Во время боевых действий в марте 1945 г тяжело ранен и потерял ногу. В послевоенное время он работал весовщиком на колхозном току.
Так что правду о войне от фронтовиков мы, мальчишки, узнавали постепенно, отрывками. И все же многие эпизоды из рассказанного ими засели в моей памяти крепко. Естественно, спрашивали мы у фронтовиков об отступлении советской армии в начале войны. Да как было не отступать, – отвечали они – у немцев-то силища какая была! У каждого фрица автомат в руках, сам весь обвешан гранатами. В наступлении их всегда артиллерия и авиация поддерживают. А танки чего стоят? – прут, моторы ревут, гусеницы   лязгают, орудия стреляют... Многие наши красноармейцы впервые увидели танки в те первые дни войны. Да и что пехотинцы с винтовкой в руках, без единой гранаты, могут сделать против танков? Вот и приходилось бежать... Но всё же вы выстояли, победили! – хвалили мы их. Да, отвечали они, мы всё-таки переломили ход войны и победили врага. А как выстояли? – переспрашивали мы. И они отвечали: выстояли, потому что у нас приказ Сталина был – не отступать. Да и сами мы хорошо понимали, что всё время отступать нельзя, так ненароком в Сибирь доотступаешь. Вот поэтому всеми силами и держались... Ну и рядовой сорок четвертого и победного сорок пятого года отличался от рядового сорок первого, сорок второго... Он стал более опытен, более смел, более смекалист. Да и вооружения у нашей армии в ходе войны здорово прибавилось.
В этом месте, думаю, будет уместна цитата из мемуаров генерал-полковника фон Клейста, командовавшего германской 1-й танковой группой, наступавшей летом 1941 года на Украине: «Русские с самого начала показали себя как первоклассные воины, и наши успехи в первые месяцы войны объяснялись просто лучшей подготовкой. Обретя боевой опыт, они стали первоклассными солдатами. Они сражались с исключительным упорством, имели поразительную выносливость и могли выстоять в самых напряженных боях». 
А было ли страшно идти в бой? – допытывались мы фронтовиков. Нет, отвечали они, и продолжали: да, на войне было тяжело, порой очень тяжело. Но страха не было. Со страхом в бой нельзя идти. Самое сложное, говорили нам наши земляки фронтовики-красноармейцы – выпрыгнуть из окопа, когда звучит команда идти в атаку. И не думать о вражеском пулеметном огне, сразу выбивающем почти треть бросившихся в атаку. Но звучит приказ – в атаку, вперед! И все бойцы выпрыгивают из окопов и бросаются вперед с криком остервенения и злобы: «А-а-а-а-а!» Именно «А-а-а-а-а!», а не «Ура!», потому что на «Ура!» никаких сил уже нет. Ведь у каждого бойца не только винтовка в руках, но и патроны, гранаты, саперная лопатка, котелок, а то и шинель-скатка. Такой интересный факт запомнился из рассказов отца: красноармейцы выбрасывали противогаз из сумки, и вместо него заполняли сумку патронами. Патроны для солдата были важнее сухарей.  Боязнь, делились с нами фронтовики, появлялась в редкие дни затишья. И не за свою жизнь, а за жену и детей, оставшихся дома. Что с ними будет, как они будут жить, если я погибну?... Поэтому мечта у каждого фронтовика была одна: дожить до Победы, поскорее забыть кошмары войны и пожить еще хоть немножко без разрывов бомб, снарядов, мин, пулеметных и автоматных очередей.

Уже будучи взрослым и начитавшись многочисленных мемуаров советских полководцев об их подвигах в ВОВ, я много раз возвращался к вопросу: почему же наши односельчане, удостоенные солдатских медалей и орденов, прошедшие «Крым, рым и медные трубы», скромно отмалчивались или так скупо рассказывали о своем ратном пути? Ответ напрашивается такой. Они – бойцы-стрелки-пехотинцы, эта главная ударная сила и «пушечное мясо» на войне – своими глазами видели всё происходящее, и имели необходимый кругозор, чтобы дать подлинную оценку действий своих командиров: взвода, роты, батальона, полка и выше, причем не только с героической стороны. В силу природной мудрости они щадили наши юные души, предохраняли наши незрелые умы и поэтому дипломатично отвечали, что о войне лучше пусть в школе нам рассказывают. А сермяжная правда в том, что не все отцы-командиры, включая полководцев, были столь умными, честными, храбрыми и смелыми, как потом представляли себя в мемуарах. Солдаты редко пишут мемуары.//Зато их часто пишут полководцы.//Поэтому значенья Божьей кары//нам никогда постичь не удаётся. Сколько миллионов рядовых красноармейцев потеряла советская армия в той страшной войне из-за трусости, нерешительности, подлости, презрения к жизни солдат, неумения воевать и откровенной тупости, проявленные командным составом Красной Армии. Как говорится, из песни слов не выкинешь. Что было, то было.
Упаси вас Боже, уважаемые читатели, от мысли, что автор огульно охаивает всех командиров Советской армии. Запомнились папины слова о командире 25-й дивизии, в составе которой он принимал участие в обороне Одессы в августе-октябре 1941 года. Рядовой красноармеец знал командира дивизии?!! Нет, конечно, лично знаком не был, но пару раз видел комдива в своем 31-м полку. Да и красноармейцы постоянно восхищались им. Фамилия его была Петров, воевал он ещё в Гражданскую войну. Был смелый и отчаянный, часто появлялся на передовой, в непосредственной близости к врагу, лично руководил боями. На своем стареньком пикапе-«эмке» в сопровождении четырех автоматчиков постоянно выезжал в подчиненные части дивизии, разбросанные по степи, чтобы скоординировать их действия, лично отдать приказы и ставить боевые задачи командирам частей. Радиостанций ведь было мало, а телефонная связь в подвижных боях не годится. Комдив Петров знал лично практически всех своих подчиненных командиров – полков, батальонов, и даже рот. Однажды, вспоминал отец, в его стрелковом полку комдив Петров перед строем личного состава показал пленённых накануне двух немецких танкистов и сказал: «Посмотрите на этих плюгавых фашистских шибздиков. Разве мы не одолеем их?». По словам отца, это здорово подбодрило красноармейцев, ведь 31-й полк в августе–сентябре отбивал многочисленные, в том числе «психические» атаки наступающих немецких и румынских войск.

Касательно усердно муссируемой в последнее время откровенными злопыхателями «пятой колонны» информации о преступлениях, будто бы совершенных советскими солдатами в Германии и в других освобожденных от фашистов европейских странах, то ни мой отец, ни другие фронтовики, с которыми мне довелось общаться в различное время, никогда не говорили о чем-то подобном. Наверное, всякое было. Но ведь в нашей армии через горнило четырех лет войны прошли 11 миллионов человек. Не всякий выдержит ужасы войны, плена и немецкие преступления, сотворённые на оккупированной территории.
И еще один щепетильный вопрос – о «мародерстве» советской армии, якобы «увозившей из Германии добро эшелонами». Мой отец возвратился с войны с единственным трофеем – карманными немецкими часами на цепочке со следами окопного лежания, марку не помню. Но зато запомнился такой эпизод. Однажды в нашем сельском клубе на торжественном собрании, посвященном очередному Дню Победы (к слову, собрания такие проводились 9 мая ежегодно и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе) один фронтовик шутки ради решил подколоть другого: расскажи-ка нам, Костя, зачем ты с войны привез пять карманных часов? И колхозный конюх Костя резонно ответил: я прекрасно знал, что вернусь с войны домой в свое нищее и разоренное немцами село. И обустраивать всё придется с нуля. Так что эти трофейные часы я сразу же на базаре в райцентре выменял на козу – какая-никакая, а всё-таки подмога в семье, молочко детишкам... А хозяева часов пусть не переживают – нечего им было идти с войной на нас. Пусть благодарят, что в Германии вообще что-то осталось... Un das ist auch gut so, по моему мнению.

Теперь снова продолжу о моем отце, повторно мобилизованном в армию сразу же после освобождения нашей местности. Служил он рядовым красноармейцем, пехотинцем в 32-й отдельной мотомеханизированной бригаде 3-го Украинского фронта. Отец рассказывал, что в атаку красноармейцы зачастую ходили, вернее, бежали, вслед за танками, или рядом с ними. Ведь на танке не усидишь, потому что снесет  постоянно вертящейся башней. В случае массированного встречного огня противника не заляжешь, иначе свои же танки раздавят. Вот и бегут пехотинцы в атаку рядом с танками под пулеметным и автоматным огнем немцев.

Участвовал отец в боях по освобождению от немцев Молдавии, Румынии, Болгарии, Сербии. При проведении Будапештской стратегической операции 2 декабря 1944 года во время боя был тяжело ранен. Первую помощь отцу оказал санитар на поле боя, после чего его доставили в медсанбат части, оттуда – в хирургический полевой подвижный госпиталь (ХППГ) 5255. Госпиталь у него был не один, а целая обойма. Из ХППГ 5255 его перевезли в эвакогоспиталь 2344 (располагался в Львове, ул. Лычаковская 26), после этого – в эвакогоспиталь (он же) ГЛР 3435, затем – в ЭГ 3267, и с 18 апреля по 29 июня 1945 года отец находился в эвакогоспитале 4453 в городе Днепродзержинске, в здании средней школы №24, ул. Больничная, 51. Переезды в санитарных поездах, скальпели хирургов, бесконечные перевязки, уколы, таблетки и микстуры...

Как-то летом 1960 года, когда мы вдвоем с отцом косили пырей и прочий бурьян, жирно разросшийся в междурядьях молодого колхозного сада, отец рассказал историю, случившуюся в январе 1945 года во время его нахождения в Львовском передвижном хирургическом госпитале. Фронт к тому времени был уже в 250-300 км западнее. В середине дня на госпиталь напала банда бандеровцев из 5 человек, вооруженных немецкими автоматами и обвешанных гранатами. А всё оружие госпиталя – винтовка у красноармейца на посту у продовольственного склада и склада медикаментов, да пистолет у начальника госпиталя. Услышав выстрел часового, и выглянув в окно, начальник госпиталя закричал: «Братцы, бандиты напали!» Все пациенты госпиталя, способные самостоятельно двигаться, бросились в рукопашную схватку с вооруженными до зубов бандитами – кто с костылями в руках, кто с прикроватной табуреткой, а кто – с загипсованной рукой. Погибли трое красноармейцев, четверо были ранены. Но дело свое фронтовики сделали – троих бандеровцев растерзали на месте, двое трусливо ретировались. СМЕРШ их поймал, и через 3 дня во дворе госпиталя этих ублюдков прилюдно расстреляли.

День Победы отец встретил в госпитале в Днепродзержинске, и после излечения демобилизован 29 июня 1945 г. Согласно решению ВТЭК при ЭГ 4453 за № 743/648 от 12.06.1945 г красноармеец Борисовский Афанасий Кондратович признан негодным к военной службе, с назначением инвалидности второй группы, с последующим  переосвидетельствованием. В медицинском заключении отмечено: при выписке из госпиталя вес отца был 59 кг. И было ему тогда всего лишь тридцать с половиной лет...

Когда и мне было примерно столько же, я попросил отца рассказать о лечении в военных госпиталях, в которых он провел почти 7 месяцев. По его воспоминаниям, в первом полевом подвижном госпитале, куда он попал сразу после ранения, многие воины были в очень тяжелом состоянии, обессиленные от кровопотери, с воспаленными ранами, с заражением крови, некоторые – нуждаются в ампутации конечностей. Длительные поездки в санитарных поездах при переезде из одного госпиталя в другой, конечно же, тоже ослабляли раненых. Скученность в госпиталях была большая, вместе находились и рядовые, и офицеры. Но никто из раненых не ныл и не ругал условия.  Питание было вполне сносным, в тыловых госпиталях были подшефные колхозы, помогавшие овощами, фруктами и даже мясом и молоком. Очень часто приходили местные жители, чтобы сдать донорскую кровь. Раненых постоянно навещали школьники: ставили спектакли, устраивали незамысловатые концерты художественной самодеятельности, писали письма под диктовку тяжелораненых воинов.

Большинство врачей в госпиталях – хирурги. Работали они в неимоверно трудных условиях, в неприспособленных для операций и лечения помещениях, при нехватке перевязочных материалов и медикаментов. Тем не менее, врачи, медсестры, фельдшеры, санитарки делали всё возможное и невозможное для лечения раненых и их быстрого возвращения на фронт. Все они всячески старались облегчить страдания раненых не только лекарствами, но и ласковым словом, душевным обращением. За годы войны советские медики вернули в строй почти 17 млн. человек. Об интенсивной работе медиков говорит такой факт: начиная с 1943 года в строй из полевых, армейских и фронтовых госпиталей возвращались 85 человек из 100 раненых.
Дома отец появился только в первых числах июля, уже после знаменитого военного парада Победы в Москве. И пусть он возвратился без орденов и медалей за воинские заслуги – награждение красноармейцев до 43-го года было скорее исключением, чем правилом – но самым главным для мамы и всей нашей семьи было то, что он уцелел в месиве, горниле войны. А ведь он служил рядовым красноармейцем-пехотинцем. И был на фронте в самые тяжелые дни войны. Это именно о таких защитниках Родины сказал лётчик-ас, трижды Герой Советского Союза А.И.Покрышкин: «Кто в 1941 и 1942 годах не воевал, тот войны по настоящему не видал».
Большинство наших односельчан-фронтовиков, как и мой отец, были самыми что ни есть рядовыми войны – пехотинцами, подносчиками снарядов к пушкам, артиллеристами. Они заплатили самую большую цену за Победу. Именно рядовые сломали хребет фашистской Германии. Каждый их день на фронте для них был подвигом: подняться из окопа в атаку – подвиг; жить месяцами в грязи и холоде, в полушаге от смерти, выполняя свой солдатский долг – подвиг. Конечно, на войне было убито много офицеров: командиров взводов, рот, батальонов, полков, а также комиссаров и политруков; погибали и генералы – командующие дивизиями, армиями и даже фронтами. Но вот красноречивая статистика: безвозвратные потери Советской Армии в Великой Отечественной войне составили 8 млн. 866 тыс. 400 человек, из них почти 7,5 млн. – рядовые, сержанты и старшины.
Отец мой ушел из жизни в конце 1977 года, успев отметить тридцать два Праздника Победы. Сколько помню, он никаких других праздников практически не отмечал, даже о своем дне рождения скромно умалчивал. Но 9 мая для отца всегда был Праздник. В этот день он был более разговорчивым, нежели обычно, и охотно рассказывал домашним о своих военных буднях. В 1965 году, когда страна торжественно и с размахом отмечала 20-летие Победы, 9 мая поздно вечером я появился дома – приехал в 10-дневный отпуск после полутора лет службы в армии. И в тот поздний вечер, продлившийся до самого утра, мамины расспросы «Как тебе служится, сыну?» невольно ушли на второй план. Сначала мы всей семьей по-человечески вспомнили своих родственников и односельчан: и погибших, и выживших в той страшной войне. Из уст отца тогда я услышал много нового, о чем он умалчивал и не рассказывал мне раньше: об участии в обороне Одессы в августе-октябре 1941 года и о том, как командование тогда  предательски бросило их на произвол судьбы; о смелом и отважном командире 25-й дивизии Петрове; о боях в 1944 году уже за освобождение Европы; о своем ранении во время боя; о том, как вместе с другими ранеными в военном госпитале они радовались 9 мая 1945 года, когда узнали о капитуляции Германии, и там же, в госпитале, опрокинули свои фронтовые сто грамм за Победу.

Однажды – сейчас уж не припомню, в каком это было году – когда мы всей семьей 9 мая смотрели по телевизору военный парад на Красной площади в Москве, отец тяжело вздохнул и с горечью промолвил: эх, нам бы тогда такое оружие…

Но вернемся обратно в апрель 1944 года на только что освобожденную от немцев мою малую Родину. Буквально на следующий день после изгнания захватчиков, оставшиеся в селе пожилые мужчины (правильнее – старики непризывных возрастов), организовали мальчиков-подростков собирать бродячих лошадей, которых бросили отступающие немцы и румыны. Голодные, истощенные лошади бродили вокруг села, скубали прошлогоднюю траву и обгладывали до бела ветки кустов и деревьев. Старики ремонтировали и приспосабливали сохранившуюся по домам старую сбрую для коней, а женщины вязали веревки новой упряжи. Дети выкапывали на окрестных полях несобранные прошлогодние полусгнившие свеклу и картофель для корма лошадей. В общем, довоенный колхоз сразу же восстановил свою работу. Дней через 10 поспела почва, начался весенний сев и посадка. На поле вышли все, от 15-16-летних подростков, до стариков. Работали тяжело. Недоедали. Лошадей не хватало, в плуг впрягали коров, а сами тянули бороны. В поле работали с утра до ночи – старики, женщины, подростки. С тревогой ожидали вести с фронта: кто мужа ждал, кто сына, а кто брата. Душой ничуть не покривлю, сказав, что женщины в тылу, как и их мужья на фронте, тоже совершили подвиг. Ведь каждый день с ужасом ждать похоронки на мужа, и при этом каторжно работать в поле и одновременно растить малолетних детей – разве это не подвиг?!!!

Вместе с мамой в поле с восхода до захода солнца работали две её младшие сестры (мои тёти) Вера и Степанида, а третья, самая младшая из них – 13-летняя Надя в это время дома присматривала за моей 2-летней сестричкой и ухаживала за мной/младенцем (в конце апреля мне было лишь 3 месяца…). 2-3 раза в день тётя Надя носила меня на руках в поле, чтобы мама покормила грудью.

Земля в наших краях всегда была плодородной, поэтому осенью 1944 г был собран неплохой урожай. И всё выращенное на колхозных полях пошло на нужды фронта. А колхозники перебивались на овощах, выращенных на собственных огородах. Урожай картофеля на домашних огородах был скудным, ведь в качестве посадочного материала использовали очистки, либо маленькую картофелину разрезали на 4-5 посадочных кусочков – главное, лишь бы были на них ростки. А ведь от плохого семени – не жди хорошего племени. Да и времени и сил для надлежащего ухода за собственными огородами у колхозников было очень мало.

Спустя много-много лет, уже в нынешнем XXI веке, правительство Украины установило маме статус «Участник трудового фронта Великой Отечественной войны».

Многие годы 9 мая, в День Победы, мы с женой неизменно приходим к Памятнику освободителям Риги. Возлагаем к его подножью по букетику весенних цветов, склоняем головы и со щемящим чувством в груди вспоминаем всех своих близких и дальних родственников, прошедших через горнило самой страшной в мировой цивилизации войны, а также матерей и бабушек, самоотверженно трудившихся в тылу на благо Победы. В этом году непременно буду участвовать в шествии «Бессмертный полк» в Риге с портретами фронтовиков отца и дедушки.